Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что
Он взял свою чашку и, забыв отпить из нее, промолвил вдруг:
— Я полагаю, вы уже слышали?..
Миссис Сэвернейк вся ушла в свое кресло. При вопросе Джона она подняла глаза и встретила его взгляд.
— Слышала, да…
— Ну, что же, продолжайте, — с горечью поощрил он.
— Хорошо, я буду продолжать. Я хочу рассказать вам одну историйку. О мужчине и женщине. Женщина была на волосок от того, чтобы поступить так же, как поступила Кэролайн Кэрлью. Но она этого не сделала, потому что… да отчасти потому, я думаю, что была трусихой, а отчасти и потому, что у нее имелись так называемые идеалы. И она вышла замуж за героя этой истории, — и он кончил тем, что возненавидел ее. Это я — та женщина. И с тех пор я расплачиваюсь за ошибку.
— Вы… Вы поступили… хотели поступить со своим мужем так, как Кэро — со мной?!
Во взгляде Джона было горькое презрение.
— Да, я хотела разойтись с ним до свадьбы, а потом… я имела слабость не сделать этого. Вы избежали большего несчастья. Джон, будьте благодарны судьбе.
— Зачем вы все это говорите мне?
— Чтобы помочь вам трезво взглянуть на случившееся, снова прийти в равновесие. В ваших глазах я только что прочла осуждение. Это вы напрасно, Джон! Меня толкала отказаться от брака с Сент-Джюстом та безоглядная, слепая любовь, какою мы любим лишь в ранней юности. Я была в нерешимости… колебалась, — и он победил. А эта его победа разбила две жизни — потому что между нами не было настоящей любви. Я рада, что у вас с Кэролайн вышло по-другому. Она вам оказала услугу.
Она вдруг поднялась. На побледневшем лице глаза ее казались совсем черными.
— Вы молоды, — промолвила она немного дрожащими губами. — Перед вами — весь огромный мир, все, что стоит завоевывать. — Глаза ее вдруг заблестели слезами. — Ваше «завтра» — на пороге. Я знаю, вы встряхнетесь и пойдете ему навстречу.
Во дворе послышался мягкий стук колес. Автомобиль вернулся.
Джон смотрел прямо в глаза говорившей.
— Вы привезли меня сюда нарочно, — пробормотал он, — и говорили все это с целью утешить меня. Я очень вам признателен, но… но, видит Бог, я не знаю… мне все противно, вся жизнь. Мне никто не может помочь!..
Прощаясь, он на миг удержал ее руку в своей, и пожатие как будто открыло миссис Сэвернейк всю силу той горечи, того озлобления, что терзали его.
Джон вышел и прикрыл за собой дверь. Одно короткое «Спокойной ночи». Ни слова благодарности. Не взглянул, не помедлил на пороге. Олицетворение воинствующей молодости, гнева, неукротимого возмущения против страданий.
Миссис Сэвернейк продолжала стоять у камина, неотступно глядя вниз, словно ее омраченные глаза видели в пламени того, о котором она думала: его намокшую одежду, потемневшие от дождя волосы, его измученное лицо. Было в Джоне что-то, имевшее непонятную власть волновать ее даже тогда, когда Джона не было с ней.
Куда девалось ее ясное спокойствие? Что-то в ее сердце, что она считала мертвым, просыпалось от обманчивого сна.
Она завидовала молодости Джона, тому, что он воюет, страдает, что так стремительно и безрассудно набрасывается на жизнь.
Она вдруг подняла глаза и быстро оглядела свою красивую комнату.
Вещи… вещи. Красивые, драгоценные, редкие и — мертвые.
Вся жизнь прошла только в собирании этих вещей. Сегодня все они как будто издевались над ней.
Она сердито сказала себе, защищаясь, что ведь это составляет существенный интерес в жизни столь многих, особенно в ее возрасте.
Но мысли не слушались, толпились в беспорядке, опережая одна другую.
Она могла бы любить и быть любимой — это от нее зависит. А вещи — совсем не главное в ее существовании. Размышляя так, она двигалась по комнате, гася лампы, ставя на место книги, оправляя подушки. В доме была томительная тишина. Пустая ночь подстерегала Виолу. А вслед за ночью — спокойный, безрадостный рассвет. Биения жизни — вот чего не хватало в нем.
Она задержалась у рояля. Ее охватило сильное желание звуками музыки нарушить мирное оцепенение комнаты и свое холодное одиночество. Звуками, в которых живет радость, и мука сожаления, и даже презрение к себе.
Она играла рубинштейновский «Каменный Остров». И казалось, что колокола жизни, чей звон неустанно слышится в великолепном ритме мятежной юности, заливаются громче, победнее, словно вырвавшись на волю бурными, ликующими, золотыми перезвонами.
Миссис Сэвернейк казалось, будто мелодия, выливавшаяся из-под ее пальцев, шла прямо из ее сердца: те же страстные призывы — и та же усталая примиренность в конце.
Она встала, захлопнула крышку рояля и поднялась наверх, в спальню. И там топился камин, было мирно и красиво, повсюду кружева, серебристый мягкий шелк, великолепное старое дерево. Кровать в стиле ампир, резная и золоченая, была чудом искусства.
Пока девушка помогала ей переодеваться и все готовила на ночь, миссис Сэвернейк, рассеянно глядя в зеркало, все еще слышала тот колокольный звон. И чудился ей жадно внимающий этим звукам, весь ушедший в них душой — Джон.
Она бессознательно играла для него. Это он разбудил в ней тоску по жизни, по утраченной молодости.
— У миссис сегодня усталый вид, — робко заметила горничная.
Миссис Сэвернейк грустно улыбнулась.
— Миссис становится старой, Агнесса, — сказала она с жесткой нотой в голосе. — Но и вы, и другие называете это усталостью — из вежливости.
Глава Х
Для тех, кто не являются участниками трагедии, но стоят настолько близко к герою, что не могут не реагировать на случившееся с ним, самое мучительное — это неловкость положения. Если вы улыбнетесь, вы спохватываетесь и чувствуете, что это неприлично. А уж обедать с обычным аппетитом при таких печальных обстоятельствах представляется вам просто преступлением. Вы чувствуете, что вести себя так, как всегда, с вашей стороны просто оскорбление для бедного героя трагедии. А между тем, увы, ни улыбка ваша, ни аппетит ни на йоту ничего для него не изменят. И совершенно очевидно, что вы можете выть от смеха и уничтожать десяток обедов — несчастный попросту не заметит этого.
Однако ваше «чувство приличия», этот верх глупой условности, связывает вас по рукам и ногам.
Уайльдной, Корнли, все те же чужие люди, с которыми Джону приходилось встречаться, обращались с ним так, словно он был выздоравливающим после тяжелой болезни. Некоторые даже голос понижали, говоря с ним.
Один только Чип держал себя естественно. Он ел и пил, как обычно, и воздерживался от всякого разговора о случившемся, если Джон не заговаривал сам.
Надо было сообщить Туанете. Это Чипу пришлось взять на себя.
