Только не|мы (СИ) - Игорь Толич

Он и мне, по большому счёту, не принадлежал, хоть я и называла его «своим». Принадлежность кому-то — то же самое рабство. Но если мы с Тони и принадлежали друг другу, то не как рабы, а как союзники, готовые постоять друг за друга.

Мой телефон зазвонил. Я сняла трубку.

Звонил Тони и спрашивал, всё ли у меня в порядке.

— Да, всё хорошо, — ласково ответила я.

— Завтра уже приеду.

— Я буду ждать.

— Целую, Лиз.

— Целую.

Я завершила вызов и тут же встретилась взглядами с сидящей рядом женщиной. В отличие от меня, на её лице не было улыбки. На ней вообще, если так можно выразиться, не было лица.

— Это он? — осведомилась Катя.

— Да, — спокойно подтвердила я.

Катя с силой втянула носом воздух, который наверняка показался ей сейчас слишком густым.

— Как банально, — швырнула она в пустоту, куда-то мимо меня. — Настолько изъезжено, что аж тошнит, — Катя указала подбородком на телефон, оставшийся в моих руках. — Он даже подарки дарит одинаковые. Да? Это ведь его подарок, я права?

С этими словами Катя достала из кармана джинсов свой аппарат — точь-в-точь как мой, даже цветом не отличался. Она включила экран, некоторое время листала вкладки, а затем протянула мне.

— Любуйся. На! Любуйся-любуйся! — подбодрила она совсем невесело.

Я увидела фотографии с отдыха в Турции. Катя, Тони, Гриша. На пляже, в ресторане, в море, в песке, в номере. У бассейна, у какого-то памятника, у стойки ресепшена. Обычные фотографии. Где изображена обычная и очень счастливая семья. Тони и Гриша строят песочный замок. Катя и Тони обнимаются с коктейлями в руках. Катя, Тони и Гриша скачут в волнах.

Мне стало дурно. Голова закружилась, заухала, завибрировала. Я покачнулась на табуретке. И, должно быть, Катя заметила это.

— Лиза, — сказала она жалостливо, — я понимаю, что тебе трудно принять правду. Но поверь, я хочу только добра. Он не останется с тобой. Он не умеет быть верным. Он — кобель, каких свет не видывал. Я могу с этим жить, потому что между нами гораздо больше, чем любовь. Но при этом он любит только меня, понимаешь? И я его люблю. Даже такого паскуду. Он — мой муж. Я никому его не отдам.

Как ни убивала меня горечь, как ни старалась продавить остатки моего самообладания, я всё-таки нашла в себе силы вымолвить последнее:

— Катя, уходи, пожалуйста. Уходи. Уходи и будь счастлива.

— Ты пожалеешь, — сказала Катя, едва не плача. — Посмотри на себя. Не он, так ты его бросишь. Не сегодня — завтра тебе надоест такая жизнь. Это блядство. А я уже привыкла к нему. Привыкла, понимаешь? И Гриша, наш сын, он скучает. Он тоже привык. Пожалей хотя бы ребёнка. Ему-то за что?

— И он, — чеканя каждую букву, ответила я, — и он тоже пусть будет счастлив.

Как только за Катей закрылась дверь, отрезая её от того, что чувствовалось мне святым и непорочным, я бросилась в комнату и вытащила из-под кровати забившегося там в испуге Клауса, прижала его груди. А потом разрыдалась.

Моё состояние нельзя было назвать иначе, кроме как раздавленным. Только что меня методично, фраза за фразой бессердечно утрамбовывали холодной и расчётливой кувалдой, и, в конце концов, я превратилась в плоское рыдающее ничто. Не знаю, как у меня хватило сил, которых вроде бы отродясь не бывало, на то, чтобы выдержать при Кате её гнёт, её желчь и громадное желание увидеть воочию, как я исчезаю с лица земли.

Наша встреча теперь вспоминалась мне, будто во сне: тёмные волосы, враждебно раскинувшиеся по плечам; тёмные глаза, смотрящие пристально, прямо в душу, готовые вынуть её и истоптать; дьявольские губы, ухмыляющиеся надменно, будто знают истину, которая неподвластна мне. Катя пришла не отвоёвывать, она пришла уничтожать. И её план сработал — я оказалась уничтоженной под самый корень. Я рыдала и выла, не понимая, не желая понимать, кому до́лжно верить из двух правд, которые я услышала.

Тони говорил не раз, что терпеть не может Катиного мальчишку, что одно его присутствие вызывает у него нервный тик. Но на фотографиях я видела, подлинно видела счастливые лица. Катя упомянула об «Антошиных интрижках», но ни о чём, даже близком по смыслу ни разу не прозвучало в наших с Тони диалогах. Я молилась Господу, чтобы он открыл мне глаза, но открывать их сама отчаянно не желала, потому валялась на кровати с сомкнутыми веками, почти душа бедного Клауса, абсолютно непонимающего, что в мире людей всё устроено хитрее и жёстче, чем в мире серых безродных котов.

Боль накатывала снова и снова, и я уже не отдавала отчёта в том, что терзаю себя сама, что пора прекратить, обождать успокоиться, а то, как я минута за минутой обогащаю и поддерживаю эпицентр своей боли, никак не может помочь в сложившейся ситуации.

На выручку мне пришёл некрепкий, смятённый сон, но он хотя бы просушил мои слёзы.

Утром я встала с распухшим лицом, а Тони заявился тогда, когда я ещё не успела привести себя в порядок.

— Что случилось? — вместо старого-доброго «Привет!» сказал он мне, входя в квартиру. — Эй, ты что плакала?

— Тебе показалось, — ответила я и сразу ушла в кухню, вспомнив, что мой суп так и остался на плите, недоготовленным.

— Эй, Лиз!.. Погоди!..

Тони разулся, последовал за мной.

От него пахло перегаром, в котором нетрудно было различить выпитый вчера виски и две пачки скуренных сигарет. Этот запах стал в каком-то смысле привычен, но сейчас он раздражал как-то по-особенному. Мне не хотелось говорить с Тони, по крайней мере, до того момента, как он умоется и почистит зубы.

Я стояла к нему спиной и пыталась оживить кастрюлю супа, которую было легче вылить целиком, чем производить какие-то реанимационные действия.

— Лиз, почему ты плакала? — спросил Тони у меня за спиной.

— Я же сказала, тебе показалось, — зло выпалила я. — Ты можешь просто ни о чём не спрашивать и просто сесть за стол?

— Нет, не могу. Я хочу понимать, в чём дело.

— Да ни в чём! — заорала я, что есть силы, и повернулась.

Тони отпрянул на миг, и мне показалось, что он сейчас ударит меня. Но он стоял неподвижно. Глаза его метались по моему лицу, по кухонным стенам, по полу.

— Объясни, почему ты кричишь, — попросил он.

— Я кричу, потому что иначе ты меня не слышишь.

— Я слышу тебя, — Тони сделал шаг навстречу, чтобы обнять.

И вновь меня зазнобило ощущением, что я буквально