У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

На третьем месяце беременности рвота у Офелии прекратилась; она стала чувствовать такой прилив энергии, какого никогда раньше не испытывала. Отослав письмо Виктору, она перевернула эту страницу своей жизни, и уже через несколько недель ее перестали мучить воспоминания и размышления о том, как теперь быть. Она чувствовала себя свободной от любовника, сильной, здоровой, с аппетитом подростка; широко шагая, она совершала долгие прогулки по окрестностям в сопровождении собак, пекла на кухне бесконечное количество печенья и булочек и потом раздавала угощения деревенским детям, занималась с Леонардо рисованием всякой мазни, и огромные разноцветные пятна казались ей куда более интересными, чем ее пейзажи и натюрморты прежних времен, гладила простыни, приводя в замешательство прачку, часами орудуя тяжелыми утюгами с углем, — вся в поту и очень довольная.

— Оставьте ее, это пройдет, — заверяла Хуана служанок.

Хорошее настроение Офелии шокировало донью Лауру, которая ожидала увидеть, как дочь утопает в слезах, сидя за шитьем приданого для младенца, однако Хуана напомнила ей, что Лаура и сама по несколько месяцев жила в эйфории во время своих беременностей, до тех пор пока живот не становился нестерпимо тяжелым.

Фелипе приезжал в поместье раз в неделю: оплатить счета, просмотреть расходы и дать указания Хуане, которая была истинной хозяйкой в доме, поскольку донья Лаура все свое время посвящала сложным переговорам со святыми. Он привозил новости из столицы, хотя они никому не были интересны, тюбики с краской и журналы для Офелии, игрушечных медвежат и бубенчики для Малыша, который уже не говорил и не передвигался самостоятельно.

Пару раз в Винья-дель-Мар появился Висенте Урбина, распространяя вокруг себя запах святости, как говорила Хуана Нанкучео, хотя на самом деле от него пахло давно не стиранной сутаной и лосьоном для бритья; он приезжал с намерением оценить ситуацию, направить Офелию на путь духовного совершенствования и призвать ее искренне исповедаться. Она слушала его мудрые наставления с отрешенным видом, словно глухая, не выказывая ни малейших эмоций по поводу будущего материнства, как будто в животе у нее был не плод, а опухоль. Тем легче будет пристроить ребенка в приемную семью, думал Урбина.

Жизнь за городом продолжалась с конца лета до зимы, и ее положительным качеством было то, что пламенные мольбы доньи Лауры, обращенные к Небесам, наконец стали немного спокойнее. Она не осмеливалась просить такого чуда, как выкидыш, что могло бы стать решением семейной драмы, и это было бы так же ужасно, как желать смерти собственному мужу, однако в своих молитвах она слегка на это намекала. Покой природы, ее неизменный и ровный ритм, долгие дни и тихие ночи, теплое парное молоко прямо из хлева, огромные подносы с фруктами и ароматный, только что испеченный хлеб куда больше подходили ее мягкому темпераменту, чем сутолока Сантьяго. Если бы это зависело от нее, она осталась бы в Винья-дель-Мар навсегда. Офелия тоже расслабилась в этой буколической атмосфере, и ненависть к Виктору Далмау превратилась в смутное сожаление: виноват не только он, она тоже несет ответственность. Она начала думать о Матиасе Эйсагирре с некоторой ностальгией.

Дом в колониальном стиле представлял собой старинную постройку с толстыми стенами из необожженного кирпича, черепичной крышей, деревянными балками и плиточными полами. Он успешно пережил землетрясение 1939 года, в отличие от других домов в округе, превратившихся в кучи строительного мусора, хотя на некоторых его стенах появились трещины да еще осыпалась половина черепицы. В хаосе, последовавшем за стихийным бедствием, в этих местах участились разбойные нападения; бродяги искали пропитание, появилось огромное количество безработных, что объяснялось мировой экономической депрессией тридцатых годов и кризисом с добычей селитры. Когда природную селитру заменили синтетическими материалами, тысячи рабочих остались не у дел, и в течение десяти лет ощущались последствия произошедшего. За городом жулики, предварительно отравив собак, забирались по ночам в дома и воровали фрукты, кур, а иногда поросенка или осла — на продажу. Управляющие бегали за ними с ружьями наперевес. Но Офелия во все это не вникала. Летние дни тянулись долго-долго. Она укрывалась от жары в прохладных аллеях или в одиночестве рисовала этюды из деревенской жизни, поскольку Малыш уже не мог рисовать вместе с ней, разбрызгивая краску на большом холсте. На маленьких листках она изображала быков, тащивших телегу с сеном, сонных коров, бредущих из молочной лавки, загон с курами, прачечные, виноградник. Вино от дель Солара не могло конкурировать по качеству с другими, более знаменитыми марками, производство его было ограниченно, и продавалось оно по ресторанам, где у Исидро имелись связи. Вино не приносило ему никакой выгоды, но для него было важно слыть виноделом, то есть быть членом эксклюзивного клуба, куда входили известные семьи.

Шестой месяц беременности Офелии совпал с началом осени. Солнце садилось рано, и ночи, темные и холодные, казались бесконечными; обитатели дома в Винья-дель-Мар спали под теплыми одеялами, топили печи углем и сидели при свечах; электричество в эту глухомань провели только через несколько лет. Офелия очень мало обращала внимание на холод, поскольку эйфория предыдущих месяцев сменилась ощущением тюленьей неповоротливости, и не только физически, — она прибавила пятнадцать килограммов, а ноги распухли, как свиные окорока, — но и психологически. Она перестала делать зарисовки, гулять по лугам, читать, вязать и вышивать, потому что засыпала каждые пять минут. Она махнула рукой на то, что толстеет, и так себя запустила, что Хуане Нанкучео приходилось чуть ли не силой заставлять ее мыться и приводить в порядок волосы. Мать заметила дочери, что у нее самой шестеро детей, и, если Офелия будет лучше следить за собой, быть может, ей удастся сохранить хоть что-то от ее прежней привлекательности.

— Да какая разница, мама? Я же погибла, все говорят, и никому нет дела до того, как я выгляжу. Я стану толстой старой девой.

Она безвольно отдала себя в руки падре Урбины и своей семьи, совершенно устранившись от принятия решения по поводу судьбы будущего ребенка. И точно так же, как раньше, она без сопротивления согласилась спрятаться в Винья-дель-Мар и жить тайной жизнью, осознавая свой позор, — священник и объективные обстоятельства в конце концов внушили ей это, — теперь она осознала, что приемная семья — сама неизбежность и что другого выхода просто не существовало.

— Была бы я помоложе, мы могли бы сказать, что это мой ребенок, и вырастить его в нашей семье, но мне пятьдесят два года. Никто нам не поверит, — говорила ей мать.

В этот период лень мешала Офелии думать. Единственное, чего она хотела, — это есть и спать, но на седьмом месяце она перестала представлять себе, что у нее внутри опухоль, и ясно почувствовала присутствие живого существа, которое в ней зрело. До этого момента ей казалось, что жизнь, словно испуганная птица, машет крыльями, но теперь она стала часто класть руки на живот, ощупывая контуры маленького тельца, — то ножку, то голову. Она снова взялась за карандаш и рисовала в альбомах младенцев, мальчиков и девочек, похожих исключительно на нее, но ни в коем случае не на Виктора Далмау.

Каждые две недели в поместье появлялась акушерка, посланная падре Урбиной, чтобы осмотреть Офелию. Ее звали Оринда Наранхо, и, по словам священника, в женских болезнях, как он называл все, что относилось к деторождению, она понимала больше, чем любой врач. Женщина располагала к себе с первого взгляда: на шее у нее висел серебряный крестик, одета она была как медсестра и всегда носила с собой маленький чемоданчик с необходимыми в ее деле инструментами. Она измеряла живот Офелии, нажимала на него и давала советы таким сочувственным тоном, каким обычно говорят с умирающими. Офелия относилась к акушерке с недоверием, но делала над собой усилие, изображая любезность, раз уж эта женщина будет играть главную роль, когда настанет час откровения. Поскольку она никогда не вела ни календаря менструаций, ни расписания встреч с любовником, то не знала точно, когда именно забеременела, но Оринда Наранхо вычислила примерную дату родов по объему живота. Она предрекла, что, поскольку Офелия — первородящая и поправилась больше нормы, роды будут трудные, но волноваться не надо, у нее в таких делах большой опыт, она приняла столько детей, что и не сосчитать. Акушерка порекомендовала отвезти Офелию в монастырь в Сантьяго, где в медпункте имелось все необходимое, а в случае неотложной помощи можно было обратиться в находившуюся поблизости частную клинику. Так они и поступили. Фелипе приехал на семейном автомобиле, чтобы перевезти сестру в Сантьяго, и тут перед ним предстала незнакомая женщина, располневшая, с пигментацией на лице, с трудом передвигавшая опухшие ноги, обутые в шлепанцы, и одетая в пончо, от которого пахло овцой.