Школьный бунтарь (ЛП) - Харт Калли
На это он ничего не отвечает. Свет от огня пляшет на его лице, и я ничего не могу с собой поделать: отпускаю цепь, моя рука поднимается вверх по его шее, дикая дрожь нервов и предвкушения пробегает вверх и вниз по моей спине, когда я провожу пальцами по коротко остриженным волосам у основания его черепа. Выше, и еще немного выше, а потом рука погружается в более длинные, волнистые волосы. Я запускаю в них пальцы, обхватывая их по всей длине, почти массируя его голову, и Алекс медленно закрывает глаза.
— Dolcezza, — шепчет он, — non fermarti.
Мое сердце спотыкается, отчаянно заикается, чтобы найти свой потерянный ритм.
— Ты уже называл меня так раньше. Что значит «dolcezza»?
Голос у Алекса грубый и низкий.
— Сладость, — бормочет он.
Прилив адреналина захлестывает меня, скапливаясь внизу живота. Сладость. Я его сладость. Черт.
— А... другая часть? — Спрашиваю я.
Его глаза все еще закрыты, профиль отливает золотом в огне, Алекс похож на какого-то мифического бога. Грудь резко вздымается, и он издает болезненный стон.
— Это значит «не останавливайся».
Алекс двигается так быстро, что я едва успеваю вскрикнуть, когда его глаза распахиваются, и он поворачивается, хватая меня за талию, поднимая с дивана быстрым, легким маневром, который заставляет меня чувствовать, что я вообще ничего не вешу. Его руки тверды, направляя меня, и внезапно я оказываюсь именно там, где хотела быть пять минут назад, ноги по обе стороны от него, оседлав, моя грудь прижата к нему, а его руки настойчиво прижимаются к моей спине. Он немного сдвигается вниз, соскальзывает с дивана, и я чувствую его между ног — член, достаточно твердый, чтобы впиться в нижнюю часть моего бедра. На одно долгое, парализующее мгновение мне кажется, что я сейчас врежу ему кулаком в горло, пытаясь вырваться из этой ситуации. Моя голова... черт, мой разум просто ревет. Я не могу... я не могу, черт возьми…
Алекс берет мои руки и кладет их по обе стороны от своего горла, держа свои собственные руки поверх моих, притягивая меня ближе к себе. Я чувствую, как бешено бьется его пульс под моими ладонями.
— Шшш. Все нормально. Все в порядке, Сильвер. Я не собираюсь причинять тебе боль. Даже не собираюсь прикасаться к тебе. Расслабься.
— Окей. Окей. — Я киваю вверх и вниз, вдыхая через нос. — Окей. — К третьему подтверждению волна паники, которая поднялась и сомкнулась вокруг моего горла, рассеивается.
— Я никогда ничего не сделаю без твоего разрешения, — говорит он низким, прерывающимся голосом. — Просто хотел, чтобы ты была здесь, рядом со мной, чтобы твое тело было рядом с моим. Я хотел, чтобы ты была ближе, Сильвер. Твои руки в моих волосах вот так... — он не заканчивает фразу. Я не думаю, что он может это сделать.
Не торопясь, а заодно и на секунду отдышавшись, я вытаскиваю руку из-под его руки и осторожно провожу кончиками пальцев по его щеке.
— Было приятно? — Шепчу я.
Его глаза бездонны и неистовы в почти темной комнате.
— Более чем приятно, — выдавливает он из себя. — Твои руки везде на мне чувствуются невероятно. Но это... — он встряхивает головой, словно пытаясь очистить свой помутневший разум. — Никто еще так ко мне не прикасался.
Вижу правду в его глазах. Я не дура. Алекс ведет себя совсем не так, как неопытный в общении с женщинами парень. Слышала о Роквелле и знаю о его сомнительной репутации. У меня нет никаких сомнений, что Алекс не девственник уже очень, очень давно, и он говорит мне, что я первый человек, который прикасается к нему таким простым, интимным способом, как это, потирая голову? Я понятия не имела, что могу быть для него в чем-то первой, и это чертовски невероятно.
Одной рукой осторожно начинаю повторять это движение, вплетая пальцы в его густые волосы, прижимая кончики к его голове, прикусывая нижнюю губу между зубами, и он вздрагивает подо мной. Алекс кладет руки мне на бедра, но я не боюсь этого прикосновения. Я зачарована тем, как он смотрит на меня снизу вверх, глаза горят, челюсть сжата, голова слегка откинута назад, обнажая горло, когда он тянется к моему прикосновению.
— Перестань кусать губы, — хрипло говорит он.
— Почему? — Боже, у моего собственного голоса тоже есть свой неровный тон.
— Потому что это сводит меня с ума, — говорит он.
— Ну-ну, мистер Моретти. Терпение вознаграждается.
— Я очень терпелив. Для тебя буду всегда терпелив. Это не значит, что смотреть, как ты кусаешь эту губу, не самое мучительное зрелище, которое я когда-либо видел.
Я польщена, хотя и стараюсь этого не показывать. Быть довольной означает, что я наслаждаюсь тем фактом, что могу так легко возбудить его. А это? Это очень опасно.
Но когда Алекс снова перемещается подо мной, моя реакция происходит мгновенно и непреднамеренно. Я прижимаю свои бедра вниз, перекатывая их один раз к нему, и Алекс становится абсолютно, совершенно, пугающе неподвижным. Из его рта не вырывается ни звука, но я прекрасно читаю слово, которое он произносит.
— Чеерт. — Сухожилия натянулись на его шее, мышцы груди напряглись под футболкой, когда он замирает подо мной.
Я вся горю. Мое лицо должно быть ярко-красным от линии подбородка до линии волос. Чувствую... я чувствую себя живой, опасной, безрассудной, безумным способом, и впервые после весенней вечеринки Леона Уикмана, также чувствую себя немного могущественной. В этом легком, едва заметном движении, я вернула себе частичку силы, которая была украдена у меня. Первый раз, когда прижалась к нему, возможно, это было случайно, но во второй раз я делаю это... черт, не знаю, что на меня нашло, но во второй раз делаю это нарочно.
Вспышка удовольствия, интенсивная и немного сбивающая с толку, вспыхивает между ног, когда я снова двигаю бедра, и пальцы Алекса впиваются в мои бедра, через джинсы.
— Господи Иисусе, мать твою, Сильвер, — выдыхает он.
Ровно через две секунды я уже не сижу на его коленях, а лежу на спине, подо мной диван, и Алекс нависает сверху, удерживая вес, его рот меньше чем в дюйме от моего.
— Если я поцелую тебя сейчас, то попытаюсь на хрен поглотить тебя, — хрипит он. — Это будет не маленький глоток. Это ни хрена нельзя контролировать.
Я хватаюсь за нижнюю часть его футболки, не зная, что, черт возьми, делать — хочу ли разорвать тонкий материал или просто покончить с этим и сорвать эту чертову штуку над его головой.
— Сделай это, — тяжело дышу я. — Все будет хорошо. Я думаю... я думаю, что все будет хорошо.
В его глазах мелькает мимолетное колебание, но оно исчезает, даже не успев по-настоящему сформироваться. Стиснув зубы, гортанный, болезненный звук вырывается из глубины его горла.
— Нет. — Он отталкивается от меня, откинувшись на другой конец дивана, затем снова стонет, запустив руки в волосы, сильно потянув их. — Мы должны быть умными. Мы должны подождать, — говорит он, задыхаясь.
О, мой гребаный Бог. Сильвер Париси, да что с тобой такое? Это ведь на меня напали, избили и унизили, и все же именно я пытаюсь сейчас что-то предпринять?
— Дерьмо. Прости. Я... черт. Мне очень жаль, Алекс.
Парень сидит там, все еще зарывшись руками в волосы. Затем он обмякает и откидывается на спинку дивана. Его руки опускаются по бокам, затем он смотрит на меня краем глаза.
— Все в порядке. Это не имеет большого значения.
— Но ты ведь парень, — говорю я, морщась. — Такое дерьмо для тебя действительно должно быть пыткой. Разве это не вызывает серьезных внутренних повреждений или что-то в этом роде? Если тебя заводят, а потом ты ничего не получаешь?
Алекс реагирует на это заявление совсем не так, как я ожидаю. Он быстро поворачивается ко мне лицом и хватает меня за руку.
— Ты знаешь, что это, Сильвер? — он рычит. — Это ложь, сказанная кусками дерьма, которые скажут все, что угодно, чтобы получить то, что они хотят. Чертова ложь. Если бы это было правдой, в живых не осталось бы ни одного мужчины. Я почти уверен, что каждое утро каждый подросток в мире получает стояк в автобусе по дороге в гребаную школу. Мы не стоим там, крича на водителя, называя его динамщиком, потому что вибрация от их гребаного автобуса сделала наши члены твердыми. Нас не везут в больницу, потому что у нас не было минуты, чтобы передернуть наши члены, и яйца, бл*дь, взорвались. Это часть того, чтобы быть гребаным парнем. Нас заводят. Мы ничего не получаем. Идем дальше. Конец истории. Любой парень, который скажет тебе обратное, вероятно, в конечном итоге будет использовать эту чушь как оправдание для изнасилования.
