Брат мужа - Мария Зайцева
Муж не среагировал, только вытянул шею, потому что я перекрыла ему вид на телевизор.
Я встряхнула еще раз, затем отступила, потому что поняла, что еще секунда – и ударю его!
– Сева… – шептала я, сжимая кулаки, в ужасе от того, что могла бы сделать, смотрела на смятый ворот футболки мужа, ненавидя себя за это и в то же время не имея сил сдерживаться больше. Все, что так долго копилось внутри, весь ужас от беспросветной картины будущего, стресс от услышанного только что, все это вылилось в слезы и крик, больше похожий на стон. Тихий, беспомощный стон, – Сева… Скажи что-нибудь! Как ты мог, Сева? Как ты мог меня бросить?..
Это было неправильно, то, что я сделала, то, что я говорила, в чем обвиняла беззащитного сейчас человека. Неправильно.
И легче мне в итоге не стало.
4
В полиции со мной даже разговаривать никто не стал. Состава преступления нет, заявлять не о чем, я же живая и не побитая. А угрозы… Ну мало ли телефонных мошенников? Может, просто узнали, что я одна и в сложном положении, вот и начали атаковать.
Не следует обращать внимание, вот и все.
Я так и не смогла ничего добиться, и заявление мое не приняли и не зафиксировали жалобу.
Я даже растерялась от того, насколько равнодушными были люди, с которыми пришлось разговаривать.
Как-то в прежней моей жизни с полицией сталкиваться не приходилось, классного руководства у меня не было, слава богу, потому даже с отделом по делам несовершеннолетних не имела никакого дела.
И вот теперь была просто в невероятной растерянности.
На все мои попытки объяснить, что мне угрожали, что знают мой номер телефона, что, наверно, знают мой адрес… Все эти усталые мужчины в форме только лишь плечами пожимали и перекидывали меня из одного отдела в другой, пока в итоге я не добралась до нашего участкового.
И только он проявил хотя бы немного участия.
Напоил меня чаем, успокоил немного.
И пообещал пробить номер, с которого звонил шантажист, а еще зайти вечером, проверить, все ли у меня нормально.
Это все, что в данной ситуации он мог для меня сделать. И я даже за это проявленное участие была ему безумно благодарна.
Из отделения я вышла чуть успокоившейся, и, вместо того, чтоб быстрее идти домой, почему-то пошагала по аллейке, наслаждаясь мерным похрустыванием снега.
Был канун Нового года, и парк, украшенный фонариками, пока еще не горящими, но все равно нарядными, смотрелся празднично.
Повсюду бегали дети, ходили тепло одетые люди, все в приподнятом настроении, какое бывает практически у каждого перед главным праздником в году. Удивительно, но даже став взрослыми, и давно уже зная, что Деда Мороза нет, что это все выдумки, да и самому празднику не так уж много лет, чтоб верить в чудеса, мы, тем не менее, продолжаем это делать.
Я шла, дыша морозным воздухом, и почему-то вспоминала, как мы в прошлом году с Севой наряжали елку. Смеялись, потому что никак гирлянда не хотела загораться, искали причину, а затем Сева, достав старенький паяльник и припой столетней давности, непонятно, каким образом вообще у него сохранившийся, сидел за кухонным столом и паял слабое место в гирлянде.
И да, можно было бы купить новую, в конце концов, сейчас полно недорогих и красивых вариантов, но эта старая гирлянда, доставшаяся Севе еще от его дедушки и бабушки, была очень дорога нам, да и интересно было своими руками что-то вернуть к жизни…
Я никогда в руках паяльник не держала и не знала за своим мужем таких талантов, потому смотрела во все глаза, как на чудо…
А Сева, поглядывая на меня искоса, прятал довольную усмешку и спокойно объяснял, как нужно правильно плавить припой, как паять, как держать потом спаянные детальки…
Ему, наверно, очень нравилось неприкрытое обожание в моих глазах…
А потом мы вешали починенную гирлянду на елку, радовались, что горит, долго целовались возле нее… И занимались любовью прямо на ковре, под украшенной, остро пахнущей хвоей елкой, а гирлянда подмигивала разноцветыми огнями… И не было на свете женщины, счастливее меня.
Я села на запорошенную снегом лавочку и зажмурилась, на мгновение представив себе, что нет этих четырех месяцев, нет этого нескончаемого ужаса… А есть просто Новый год, и я иду домой, прикидывая, чтоб бы такого интересного приготовить на праздничный стол, чем удивить мужа.
А он придет вечером, пахнущий холодом и чуть-чуть выхлопными газами, обнимет меня, поцелует сухими морозными губами… И мы снова будем наряжать елку… И, может, целоваться… И…
Щеки отчетливо онемели, и только когда их принялся кусать мороз, я поняла, что плачу. Просто плачу, запрокинув лицо к серому декабрьскому небу.
Мимо шли веселые люди, у каждого из них была своя жизнь, свои планы, елки, гирлянды, поцелуи, идеи для праздничного стола…
А у меня этого ничего не было уже. И не будет.
Только сейчас, сидя под мерно падающим, таким новогодним пушистым снегом и ощущая, как застывают на щеках горячие слезы, я со всей отчетливостью осознала, что не будет больше у меня никогда веселого ожидания праздника, пахнущего хвоей и мандаринами, мигающей гирлянды, холодных с мороза губ любимого человека. Ощущения покоя и безопасности. И огромных, безбрежных настоящего и будущего.
Как я, оказывается, счастлива была все это время!
Злясь на свою неблагодарную работу, на своих учеников, на начальство, бесконечно требующее невозможного, на гудящие по вечерам ноги, на маленькую зарплату, безденежье, отчаянные и бессмысленные попытки завести детей… Иногда на холодность мужа даже злясь! Я была все это время счастлива. И не осознавала этого!
И только потеряв, поняла…
Слезы текли по щекам, застывали тут же, потому что мороз был градусов десять, и щеки ощутимо кусал.
Надо было идти, дома ждал беспомощный, полностью зависящий от меня теперь уже до конца жизни человек… Он не виноват в том, что случилось. Никто не виноват, кроме тех тварей, что избили его. Их, кстати, не нашли до сих пор. И даже дело закрыли, о чем мне любезно прислали уведомление…
Какие-то подонки походя, неизвестно зачем, просто уничтожил мою, как оказалось, такую счастливую жизнь. Просто забрал у меня любимого человека, оставив от него лишь оболочку.
И я только теперь, кажется, до конца осознала это.
– Не плачьте, – кто-то сел рядом со мной, несмело дотронулся до ладоней, тоже заледеневших уже, потому что перчатки я забыла дома еще с утра.
Я с трудом разлепила уже успевшие схватиться ледком от мороза ресницы и, поморгав, посмотрела на того, кто зачем-то нарушил мое горестное одиночество.
Женщина, пожилая женщина из тех, кого никогда, наверно, не назовут старушкой, слишком уж худа, острая какая-то, словно из одних углов состоящая: нос, подбородок, странного вида шляпка. И пальцы тонкие, лежащие на моих, тоже острые, с выступающими костяшками.
И взгляд. Острый.
– Простите, – она, поняв, что я уже пришла в себя, убрала ладонь с моей, улыбнулась тонкими подкрашенными губами, – я просто увидела, что вы сидите одна и плачете… Я понимаю, что вы меня, возможно, пошлете к черту… И будете правы, да… Столько раз зарекалась… Но вот ничего не могу с собой поделать. Не должен человек в канун Нового Года так плакать…
– Почему? – я вытерла слезы пальцами, попыталась дышать ртом, потому что нос полностью забился от слез, – какая разница, когда плакать? Если есть повод…
– У женщины всегда есть повод поплакать, милая, – вздохнула пожилая дама, – но лучше делать это в теплом месте… И, желательно, с теплым напитком, согревающим. Тогда как-то и слезы легче льются…
– А если нет возможности в теплом месте?
– Тогда лучше не плакать… Зачем делать это без удобств?
– Вас послушать, так слезы – это один из способов расслабиться, – пробормотала я, окончательно успокаиваясь и чувствуя себя неловко. В самом деле, разрыдалась тут, на лавочке, как бездомная какая-то…
– Конечно, – кивнула моя собеседница, – слезы – это расслабление. Они для того и нужны. Вы плачете и то, что внутри
