Розамунд Пилчер - Фиеста в Кала Фуэрте

— Должно быть, она не очень-то обрадовалась, когда меня увидела; ей бы следовало остаться и выслушать, в чем дело. И бедняжке Пёрл досталось... Лучше бы она меня ударила. — Селина посмотрела Джорджу прямо в глаза, и его поразило, какой холодный у нее взгляд. — Она, видно, хорошо вас знает, иначе бы не позволила себе так разговаривать. Ей хочется, чтобы вы в нее по уши влюбились.

— Селина, ты нарываешься на неприятности...

— А еще она считает, что вы никогда не напишете вторую книгу.

— Может, она не столь уж и неправа.

— Но вы хоть пытались?

— Не твое собачье дело, — отчеканил Джордж, но даже эти слова не обескуражили Селину.

— Мне кажется, еще не начав писать, вы уговорили себя, что у вас ничего не выйдет. В одном миссис Донджен совершенно права: вы — типичный английский лоботряс, сбежавший из родного дома... (тут Селина на удивление похоже воспроизвела интонации Франсис) — который умеет только изящно бездельничать. По-моему, вам просто не хочется выходить из этого образа. Да и зачем? У вас нет потребности писать. Не в этом смысл вашей жизни. Ну, а что касается данного мистеру Ратленду обещания... подумаешь! Можно его и не сдержать. Вам так же легко нарушить слово, как порвать с девушкой, на которой вы собирались жениться.

Не успев даже ничего подумать, а уж тем более сдержать себя, Джордж вытащил из кармана плененную руку и ударил Селину по лицу. Звук пощечины получился очень громким — будто с треском разорвался надутый бумажный пакет. Воцарилась мучительная тишина. Селина застыла в недоумении, но обиженной почему-то не казалась. Джордж потирал ушибленную руку. Он вдруг вспомнил, что так и не нашел сигарет, и почувствовал, что должен немедленно, сию же минуту их найти, вытащить одну из пачки и закурить, хотя и боялся увидеть, как у него дрожат руки. Взглянув наконец на Селину, он, к своему ужасу, понял, что она изо всех сил сдерживается, чтоб не заплакать. Мысль о слезах, последующих извинениях и раскаянии была просто невыносима. Да и поздно было извиняться. И Джордж раздраженно, но беззлобно сказал:

— Ну давай, пореви! — когда же она повернулась и побежала наверх, путаясь своими босыми ногами в длинном шелковом пеньюаре, крикнул ей вслед: — Смотри, не сломай кровать! — однако эта шутка прозвучала совсем уж глупо.

11

Когда Джордж проснулся, было уже поздно. Он понял это по косым солнечным лучам, по дрожащим теням на потолке, по доносящемуся из-за закрытой двери шуршанью — Хуанита подметала террасу. Инстинктивно опасаясь головной боли, неизбежной с похмелья, Джордж осторожно потянулся за часами и увидел, что уже половина одиннадцатого. Так долго спать ему не случалось уже много лет.

Джордж подвигал головой, ожидая первого удара заслуженной кары. Ничего не произошло. Обрадовавшись, он протер глаза и — о чудо! — никаких болезненных ощущений... Отбросив бело-красное одеяло, медленно сел. Он чувствовал себя совершенно нормально, больше того — прекрасно: свежим, бодрым и полным сил.

Собрав разбросанную одежду, он принял душ и побрился. Пока соскребал щетину, в голове всплыла вчерашняя мелодия, на этот раз уже со словами, и Джордж с опозданием понял, почему его свист так раздражал Франсис.

Я привык к ее лицу

С него начинается день...

— Эй, — сказал Джордж своему дурацкому отражению, — ты становишься сентиментален. Тем не менее, одевшись, он включил свой старенький проигрыватель и поставил пластинку Фрэнка Синатры, предварительно стерев с нее пыль.

Хуанита заканчивала драить террасу; услышав музыку, она отложила щетку и вошла в дом, оставляя на кафельном полу мокрые следы.

— Сеньор, — сказала она.

— Хуанита! Buenos dias.

— Вы хорошо спали?

— Пожалуй, чересчур хорошо.

Я привык к мелодии,

Которую она мурлычет целый день.

— Где сеньорита?

— Загорает. На вашей яхте.

— Как она туда попала?

— Взяла маленькую лодку.

Джордж удивленно поднял брови.

— Что ж, если ей так захотелось... Кофе есть?

— Сейчас приготовлю.

Хуанита опустила в колодец ведро, а Джордж понял, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы выкурить сигарету. Найдя одну, он закурил, а затем неуверенно сказал:

— Послушай, Хуанита...

— Si, señor.

— Американка, которая сегодня ночевала в гостинице...

— No, señor.

Джордж нахмурился.

— Что ты хочешь этим сказать?

Хуанита в кухне ставила на плиту чайник.

— Она там не ночевала, сеньор. Уехала ночью в Сан-Антонио. В гостиницу даже не зашла. Розита сказала Томеу, а Томеу сказал Марии, а...

— Знаю: Мария сказала тебе.

Это известие принесло постыдное чувство облегчения, хотя, представив себе, как Франсис ночью с убийственной скоростью мчалась в Сан-Антонио, Джордж невольно вздрогнул. Ему хотелось надеяться, что ничего не случилось, что она не попала в катастрофу, не лежит до сих пор в перевернувшемся автомобиле где-нибудь в канаве.

Джордж озабоченно почесал в затылке и вышел на террасу поискать вторую причину своей головной боли. Взяв бинокль, он направил его на «Эклипс», но увидел только безмятежно покачивающуюся возле ее кормы шлюпку. Селины нигде не было.

День, между тем, выдался прекрасный. Такой же солнечный, как накануне, но более прохладный, и море у выхода из гавани было спокойным. Верхушки пиний шелестели, колышимые бризом; невысокие волны мягко накатывали на дощатый настил под террасой. Джорджа радовало решительно все. Голубое небо, голубое море, «Эклипс», легонько подрагивающая на якорной цепи, белая терраса, красная герань, все милое и родное. И еще это волшебное, свежее утро! Пёрл сидела у самой воды и лакомилась найденной на берегу рыбьей требухой; Франсис укатила обратно в Сан-Антонио; Хуанита варила для него кофе. Джордж не помнил, когда чувствовал себя так замечательно, таким уверенным и полным надежд. Казалось, он много месяцев провел в понуром ожидании надвигающейся бури, а теперь буря осталась позади, тяжесть свалилась с души, и наконец-то можно будет вздохнуть свободно.

Джордж, правда, сказал себе, что он подлец, что сейчас бы надо извиваться в пароксизме ненависти к своей персоне и мучиться от угрызений совести, однако ему было слишком хорошо, чтобы прислушиваться к доводам рассудка. Все это время он стоял, нагнувшись и упершись руками в балюстраду, а теперь выпрямился и увидел, что измазал руки штукатуркой. Хотел автоматически вытереть их о джинсы, но задумался, глядя на отпечатки ладоней на побеленной ограде — отчетливые отпечатки с тоненькой сеточкой линий. Его собственной, уникальной — как уникальна была его жизнь, и все, что он делал, и что делает сейчас.