Вера Колочкова - Дом для Одиссея
Закончив школу, Настена приехала к Татьяне в город – надумала в техникум поступать. Татьяна и рада была до смерти, все не одной в дому жить, будет хоть с кем словом вечером перемолвиться. Так они и жили – хорошо, дружно да весело. Татьяна за ней, как за своим дитем, ухаживала. Да и была Настена дитем почти – по возрасту как раз в дочки годилась. А на второй год учебы преподнесла она известие, от которого сердце чуть из груди не выскочило. То есть, горько рыдая, призналась в пятимесячной уже беременности. Сама Настена о грустном обстоятельстве старалась не думать, по легкости ума надеясь, что «все само как-нибудь рассосется». Она очень на это надеялась, потому что надеяться, по сути, ей больше не на что было. И рожать без мужа тоже никак нельзя, хоть тут умри.
Как раз в этом Татьяна сестренку понимала. Не могла та появиться в деревне ни с пузом, ни с новорожденным. Там в свое время и материнского греха для пересудов хватило. Хотя что говорить, времена тогда в нравственном отношении суровые были. Да и Настенина молодость тоже не на лучшие времена пришлась, и тогда еще девушке никак не разрешалось без мужа детей заводить.
В общем, решила Татьяна, недолго думая, сестренкин грех прикрыть. Долго они еще голову ломали, как бы им так выйти из беременного положения половчее, и решили, что младшая сестренка ребеночка рожать будет у Татьяны дома, чтоб без врачей обойтись. Удалось даже уговорить на это дело старую акушерку, которая работала раньше в ее больнице и вышла оттуда на пенсию, посулив ей хорошие деньги при успешном завершении ими задуманного и дав страшный обет молчания, если что вдруг не так пойдет и придется везти бедную девчонку в больницу. К счастью, все прошло хорошо. Здоровый молодой организм со своей задачей справился блестяще, произведя на свет такого же здоровенького и крепенького мальчика. Назвали его Александром, в честь их спасительницы – старой опытной акушерки Александры Васильевны. И первая часть задуманного таким образом благополучно завершилась. Вторая же часть задачи была посложнее – надо было каким-то образом новорожденного Александра легализовать как Татьяниного ребеночка, а в городе это свершить, в общем-то, было бы затруднительно. В ЗАГСе бы затребовали бумаги всякие. И потому, окрепнув через месяц после родов и приведя себя в прежнее легкомысленно-веселое состояние, Настена подалась домой, уговорившись с Татьяной пустить по деревне слух о том, что, мол, сестра ее на старости лет решила в утешение своей безмужней жизни ребеночка завести. А в подтверждение слухам вскоре и Татьяна в деревню заявилась, гордо неся по улице свой драгоценный сверток. Никто ее не осуждал. Наоборот, подхваливали даже. По деревенским законам одинокой бабе в сорок пять лет родить – как подвиг совершить. И в сельсовете ребеночка на ее имя зарегистрировали без всяких там справок. Какие еще справки, если тут такое событие. Только мать Татьяне с Настеной обмануть не удалось. Все она поняла сразу, как только внука увидела. Только смолчала, конечно же. Шепнула старшей дочери потом на ушко, что, мол, зачтется ей потом подвиг, и больше к этой теме не возвращалась никогда. А потом Татьяна, погостив немного, уехала вместе с маленьким Сашкой в город. И растила, как своего, все эти годы. И любить старалась. Только ничего хорошего из ее материнства так и не получилось.
– Вот я и говорю, Лизаветушка, – не серчай на меня, что я тебя в трудности бросила. Ну как я могла Настену не похоронить, сама посуди? И прощения у нее попросить надо было…
– За что? За что прощения-то? – тихо возмутилась Лиза, огорошенная рассказом. – Это ведь ты ее, получается, спасла тогда!
– Ну как это «за что»? За то, что плохой матерью Сашке оказалась, наверное. Может, любила его как-то неправильно, не по материнским каким законам. Стараться-то старалась, да, видно, от дурака в хорошем деле толку нету.
– А Настена твоя что? Она-то потом как к Сашке относилась?
– Да никак, в общем. Как тетка к племяннику. Вроде и есть он, а вроде и нет.
– Ничего себе.
– А как ты хочешь? Он же мой, получилось, сын-то. А Настена потом замуж вышла да еще себе троих детей нарожала. Мужик у нее попивал сильно, скандалила с ним. Не до нас ей было. Я когда с ним в деревню по праздникам наезжала, она даже шарахалась от него, боялась будто. А он, Сашка, чуял это всегда и обижался. Ой, чуял! И злился на них на всех и братьев своих двоюродных, то бишь по матери родных, лупасил смертным боем. Настена все время прибегала ко мне на него жаловаться. Залетит, бывало, во двор и орет на всю деревню: «Татьяна! Твой байстрюк опять моих детей чуть не покалечил! Уйми ты его, окаянного! И в кого он у тебя такой бандюгой растет!»
– Ничего себе… Вот тебе и материнская привязка, – тихо пробормотала под нос Лиза, задумавшись. – А ты ему про мать настоящую скажешь, Тань?
– Да нет. Зачем? Будет потом еще и на покойницу злиться. Уж лучше одна свой крест до конца донесу, раз такая ошибка у нас получилась.
– Так, значит, грех, говоришь… Странно…
– Ну да. Чего тут странного-то? Говорю ж тебе, Лизавета, нельзя от родной матери ребенка забирать. Вот если б не удумали мы тогда с Настеной со страху все это дело, может, по-другому бы все повернулось. Может, и полюбила бы она своего сына, куда б делась. А так – грех, сплошной грех. Вот меня теперь бог и наказывает Сашкиной ненавистью…
– Тебя послушать, так все перед ним виноваты! А ты так и больше всего!
– Ну да. Правильно. Я таки больше всего, – грустно и совсем уж безысходно подтвердила Татьяна и замолчала, поджав губы горестной скобочкой.
– Слушай, а он же теперь совершеннолетний! Может, мы его в Америку к этим, которые его усыновить хотели, отправим? А что? Они ж хотели! Теперь ему никакого официального усыновления для выезда и не требуется. Пусть делают приглашение – и вперед. Я даже денег дам на дорогу…
– Ага, разбежалась! – взглянула на нее насмешливо Татьяна. – Вспомнила баба, як дивкой була. Да он сам, как только ему восемнадцать исполнилось, туда им письмо написал да к ним жить попросился! И денег бы я ему сама нашла! Да только не тут-то было, Лизаветушка.
– А что такое?
– А то! Знаешь, какой ему ответ от той американской бабы пришел, которая его усыновить хотела? Он мне это письмо сюда приносил, я читала. Вот, говорит, мать, не уехал я тогда к ним, а теперь, получается, и не к кому ехать-то! Опять меня кругом обвиноватил.
– А что, что в том письме было, Тань?
– Ну, что было? Обычное дело. Извини, мол, пишет, дорогой Алекс, нашей семьи больше нет, и приезжать тебе как есть сейчас больше некуда. Оказался, мол, мой драгоценный муж сволочью несусветной, то бишь этим… Как его… Ну, которые – тьфу, гадость какая! – не знаю, как они правильно называются… Которые не баб, а мужиков только любят.
