Развод. Его холодное сердце - Дарина Королёва
Спасла. Вытащила с того света женщину, которая годами относилась к ней с презрением. Которая унижала, пыталась выжить из дома.
А Ясмина...
Развернулся, вышел из кабинета, едва не сорвав тяжелую дубовую дверь. Почти бегом поднялся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
Охранник у её двери вытянулся в струнку, когда я пронесся мимо.
Ворвался без стука. Ясмина сидела на кровати — зареванная, в измятом платье, которое ещё утром было верхом элегантности. Жалкое зрелище.
— Давид! — она бросилась ко мне, спотыкаясь о собственные туфли. — Прости! Я не хотела! Я просто...
— Завтра едем сдавать тест ДНК.
Она застыла на полушаге, будто налетела на стеклянную стену:
— Что?!
— А потом я отвезу тебя к отцу. Вместе с результатами теста.
— Нет! — она рухнула на колени, цепляясь за мои брюки наманикюренными пальцами. Безупречный лак поцарапал кожу. — Умоляю! Он убьет меня! Ты же знаешь нашу семью! Такой позор... Я его единственная дочь! Гордость семьи!
— Должна была думать об этом раньше. До того, как решила стать убийцей. Я же был слишком добр к тебе.
— Пожалуйста! — она рыдала, размазывая остатки туши по лицу. Утренняя красавица превратилась в карикатуру на саму себя. — Я уеду! Исчезну! Никогда не появлюсь в твоей жизни! Только не говори отцу! Он же... он...
— Встань, — я брезгливо отстранился, стряхивая её руки. — Ты пыталась убить моего ребенка. Думаешь, я это прощу?
— Я была не в себе! — она поднялась, пытаясь собрать осколки достоинства. — Ревность затмила разум! Я же люблю тебя! С детства люблю! Ты же знаешь!
— Любовь не убивает, — я повернулся к двери. Её приторные духи вызывали отвращение. — Будь готова. Завтра в девять выезжаем. И даже не думай о побеге — охрана предупреждена.
— Давид! — её крик ударил в спину, отразился от стен. — Ты не посмеешь! Это разрушит репутацию обеих семей! Подумай о бизнесе! О связях! О том, что сделает мой отец! Пострадает и репутация твоей семьи.
Я повернулся, голос звенел от сдерживаемой ярости:
— Плевать на бизнес. На связи. На репутацию. Ты пыталась отнять у меня самое дорогое — моего ребенка. И ты заплатишь за это. Полной ценой.
Её рыдания эхом разносились по дому, когда я спускался по лестнице. Словно стены старого особняка плакали вместе с ней, оплакивая конец эпохи — эпохи, где правили традиции, а не любовь.
А я думал о Кате — такой сильной, такой прекрасной в своей незыблемой человечности. Которая, несмотря на все обиды, бросилась спасать женщину, превратившую её жизнь в ад. В этом вся она — чистая душа, для которой клятва врача важнее личных счетов. Под хрупкой фарфоровой оболочкой прячется стальной стержень и верность своим принципам, которые не сломать никакими испытаниями.
Она сильнее меня. Намного. Я прятался за масками, за традициями, за долгом перед семьей — она же всегда оставалась собой. Настоящей. Живой. Я ломал — она исцеляла. Я разрушал — она спасала жизни.
Но что-то внутри нашептывает горькую правду — уже поздно всё исправлять. Я нанес слишком много ран её сердцу, раз за разом предавая нашу любовь. От такой боли нет лекарства, такие шрамы не стираются. Время не лечит — оно только учит жить с этой болью.
Без неё все эти дворцы из белого мрамора, вереницы чёрных машин, многозначные счета в банках — просто мишура, красивая обертка пустой жизни. Золотая клетка, в которой я сам себя запер. Всё, чем я так гордился, за что держался — рассыпается пылью, теряет смысл и ценность.
Она была моим якорем в море лжи и фальши. Моим личным чудом.
А я не сумел это сберечь.
ГЛАВА 41
Катя
Сумерки сгустились над Стамбулом, когда Мехмет привез меня домой из больницы. Я чувствовала себя выжатой как лимон — операция Айлин длилась несколько часов.
Давид ждал в холле.
Непривычно помятый костюм, расстегнутый воротник рубашки, тени под глазами — будто постарел за эти сутки на несколько лет.
— Как она? — его голос звучал глухо.
— Стабильна. Стентирование прошло успешно. — Я машинально перешла на профессиональный тон. Так проще, так безопаснее. — Завтра с утра я к ней съезжу, надо проконтролировать показатели.
— Спасибо. — Он шагнул ближе, и я невольно отступила. Слишком близко. Слишком опасно. — Ты спасла ей жизнь. Немотря на…
— Это мой долг. — Я отвела глаза. От его взгляда что-то болезненно сжималось внутри. — Я просто делала свою работу.
— Нам нужно поговорить, — он кивнул в сторону кабинета. — Пожалуйста.
Я колебалась. Усталость наваливалась свинцовой тяжестью, хотелось просто упасть в кровать и забыться сном. Но что-то в его голосе, какая-то новая нота...
— Хорошо.
В кабинете пахло его парфюмом и чем-то ещё — может быть, новой опасностью? Я уже не знаю, что мне ожидать от этого человека.
Я опустилась в кресло, машинально поглаживая живот. Давид остался стоять, глядя в окно на темнеющий сад.
— Я должен попросить у тебя прощения, — он говорил тихо, но каждое слово отдавалось во мне дрожью. — За всё. За свой контроль, за ревность, за попытки переделать тебя под себя, за похищение…
Он повернулся, и я поразилась глубине боли в его глазах:
— Ты свободна, Катья. Можешь жить где хочешь — в России, в Турции, где угодно, в любой стране. Я куплю тебе дом в любом месте, открою клинику, о которой ты мечтала. Единственное... Позволь мне видеться с детьми.
Я смотрела на него, не узнавая. Где тот властный Давид Шахин, который привык всё решать за других?
Передо мной стоял другой человек — сломленный, но какой-то... настоящий?
— Твой брат Алексей ищет тебя, поднял шум в консульстве. — Он провел рукой по лицу. — Я могу отвезти тебя в Россию сам. Или передать ему — как ты захочешь.
Внутри всё дрожало.
Я определённо не ожидала такого поворота — думала, снова будут угрозы, манипуляции, попытки удержать силой. А он... отпускает?
— Я знаю, что причинил тебе много боли, — Давид опустился передо мной на колени, но не пытался прикоснуться. — И понимаю, что некоторые раны не заживают. Я люблю тебя, Катья. Всегда любил. Но любовь не может быть по принуждению. Я не могу больше видеть эту ненависть в твоих глазах, когда ты смотришь на меня.
Его близость кружила голову. Хотелось прижаться к нему, почувствовать знакомое тепло, раствориться в объятиях... Но память услужливо подбрасывала картинки — его холодный взгляд, когда он объявил о помолвке с Ясминой, боль унижения, страх за дочь.
— Я хочу вернуться в Россию, — слова дались с трудом. — Родить там.
Он вздрогнул всем
