Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее
Знать бы, какой у меня срок… три недели или уже недель восемь и последние месячные были обманом? Так бывает, я знаю, это какое-то омовение матки, что ли… или еще одна созревшая яйцеклетка — теоретически могли бы быть близнецы, один зародился, второй не пожелал… в любом случае с четвертого месяца должно быть легче. Надо дожидаться. На людей бросаться не надо.
Я ненавижу сейчас этого бодигарда, идиота, тупого, вонючего — наверняка сейчас он пошевельнется, и я различу какой-нибудь страшный, страшный запах… Но я бросаться на него не стану. Я сделала над собой колоссальное усилие и промолчала.
— Весна — тяжело, да? — Для безголового качка подсевший ко мне чей-то бодигард был необыкновенно разговорчив.
— Почему?
— Вздыхаете.
— Нет, мне очень легко. И весны я пока не ощутила.
— Проблемы с трудоустройством?
Я проглотила невкусный сок, он подозрительно начал пахнуть бензином с третьего глотка, а потом уже спросила:
— Почему?
— Хорошо знаете английский?
— Почему? — повторила я.
— Потому что это американцы в ответ на все вопросы говорят «Why?» — потряс меня начитанный бодигард.
— Я учила британский английский. А вы, наверно, выпускник физкультурного института? — Сама не знаю, зачем вступила тогда в этот случайный бессмысленный разговор.
— Не совсем. Советую, если вам уже отказали, — он кивнул на папку, лежащую передо мной на столе, — скорей всего, подумал, что там какие-то «сенсационные» материалы, которые даром никому не нужны, — не расстраивайтесь уж так. Место здесь тоскливое, дышать нечем, разве что зарплата стабильная. Поищите где-нибудь еще. А если еще не ходили — соберитесь. От вас такое поле нехорошее идет.
Вот зачем этот урод шел ко мне через весь буфет, чтобы сказать, как у меня все плохо и как это понятно всем, даже тем, у кого понималка, как таковая, отсутствует.
— Чем же это оно нехорошее, мое поле? — тихо спросила я.
— Несчастное. Извините. Мне пора.
— Пора охранять какого-нибудь кретина? — Наконец мое раздражение прорвалось.
Надо же так — пошла сюда, чтобы успокоиться, настроиться, чтобы не сорваться, — ведь не знаю, какой идиот сидит в кресле мягонького Харитоныча, а вместо этого сцепилась с безмозглой тушей, прочитавшей в жизни два сборника кроссвордов.
— Эй!
Он обернулся на мой голос.
— Рыба, на «щ» начинается, на «а» заканчивается, в середине «у», четыре буквы — с ходу отгадать слабо? — Меня просто несло. Я прекрасно знаю эту тайную, хорошо спрятавшуюся хамку внутри себя, которая неожиданно и совсем некстати вылезает в минуты моей слабости и дурного самочувствия.
Успевший сделать шаг в сторону бодигард вернулся ко мне и наклонился к столику, откровенно разглядывая мое лицо. Какая же свинья!
— Слышь, а я думал всегда, что в середине «ю»… — Он засмеялся и добавил: — Смотри, если что — приходи ко мне, возьму на работу. — Он снова засмеялся. — Подыщем и тебе какого-нибудь… кретина, будешь его охранять. — Он посмотрел мне в глаза и вдруг сказал другим, совершенно нормальным голосом: — Не переживайте так, все меняется в жизни. Иногда важно заметить, что все изменилось, не пропустить тот самый момент. Не спрятаться от ветра перемен. Не спутать его со вчерашним ураганом. Пойду, прости, труба зовет.
Я посидела ошарашенная за столиком, допила пахнущий теперь подгнившими опилками сок, понюхала остывший кофе, он вообще ничем не пах, выпила и его с отвращением, взяла свою папку. Там у меня лежало всего два листочка. Еще не зная, что Харитоныча почему-то уволили, или он сам уволился, я написала на одном листочке: «Дорогой Харитоныч, я ужасная свинюшка, я больше не буду. Мне надо работать. Почему — объясню потом». На втором — было простое заявление о приеме на работу.
Я медленно шла по знакомым коридорам, размышляя — а стоит ли в таком озверелом состоянии переться к человеку, который по телефону мне сказал: «Вряд ли я смогу что-то для вас сделать…» Или как он сказал: «Не смогу вам помочь». Помочь… Ох… Ну, сама виновата, конечно… Сначала сваляла дурака с Харитонычем, потом приперлась, не позвонив…
Может, перезвонить этому новому и сказать, что у меня заболел живот, или срочный визит к зубному врачу, или надо идти на родительское собрание в школу… — какие еще могут быть причины, что я за час передумала? Но ведь еще через месяц-полтора меня не возьмет никто — ни на постоянную работу, ни на временную.
Проходя мимо своего бывшего кабинета, который мы делили с Ниночкой Переверзевой, постоянной гостьей холостяцких вечеринок Александра Виноградова, я замедлила шаг. Может, зайти, спросить, как дела у нашего общего знакомого…
Это — болезнь, сказала я сама себе. Тяжелая, неизлечимая, постыдная. После Милочки с болтающимися, как колокольчики, сиськами, после котенка, после всего, всего — меня посещают подобные мысли… Заглядывать к Ниночке я не стала, прошла мимо, довольная победой над собой.
В приемной главного редактора нашего отдела Восточной Европы тоже произошли перемены. Раньше там царствовала бессменная Вера Петровна, пересидевшая всех начальников, начиная с брежневских времен, и помнившая имена членов Политбюро ЦК, причем не только КПСС, но и компартий других соцстран. Теперь здесь вместо Веры сидел какой-то пацан, вернее, не сидел, а крутился на высоком стуле, перемещаясь от принтера к телефону и затем к запотевшему высокому стакану с кока-колой, отодвинутому подальше от бумаг. Весело, ничего не скажешь. Быстро, энергично взялся за дело новый начальник. Если уж он расстался с Верой, которую никто и никак не мог пропереть с ее места…
— Вы Елена Воскобойникова? — спросил меня догадливый паренек. — Я помню вас, проходил стажировку. — Я тоже журналист. Вот посадили здесь, пока мест нет в редакции. Кошмар, головняк такой… Сейчас позвоню главному. Вы минута в минуту пришли… Анатолий Михайлович, к вам Воскобойникова. Можно? Ага, хорошо. Идите. Классный дядечка, кстати. Все девушки бегают теперь наряженные, сами увидите. Весело стало после Харитоныча.
Я зашла в кабинет. И огляделась. За столом главного редактора, где меня за эти годы столько хвалили и почти не ругали, никого не было. Но из-под стола раздавались звуки. Кто-то громко кряхтел и чертыхался.
— Проходите, садитесь, — предложили мне из-под стола. — Сейчас… Не могу понять: поставили новый процессор, фигня тут какая-то… То ли не туда воткнули, то ли не то, то ли я идиот… Что там на мониторе? Загорелось что-нибудь?
На плоском мониторе компьютера, стоящего на столе передо мной, мигнула заставка и по черному полю побежали буквы — английские буквы, складывающиеся в два слова «little grapes», что означает, как я поняла, — «виноградинки». Они бегали туда-сюда, крутились, переворачивались.
