Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее
Ольга высадила меня на углу Тверского бульвара и улицы Герцена — я, как многие москвичи, росшие при тех, советских названиях, машинально называю все улицы и станции метро по-советски. Бабушка, которая много времени провела со мной в детстве, часто называла московские улицы и площади именно так, как они переименованы теперь, но мне казалось это чем-то вроде ее вытертых горжеток с холодноватым запахом нафталина или книг, которые бабуля изучала с химическим карандашом в руках, споря с автором на полях о том, кто в августе семнадцатого года кому что сказал и кто кого за это в тридцать седьмом посадил.
Я все-таки набрала прямой телефон Харитоныча, но он почему-то не отвечал. Наверно, вышел на минутку. Стоит ли звонить его персональной секретарше Вере Петровне? Она сразу же невзначай скажет громогласной Людке, а той достаточно один раз гаркнуть на весь коридор: «Воскобойникова на прием идет!» — и меня будут встречать все коллеги. А вдруг он и вовсе заболел, и еще будет глупее — прийти, походить по коридорам и уйти ни с чем… Да и пропуск, кстати, у меня просроченный. Я перезвонила еще раз.
— Алло, — ответил мужской голос.
Какой? Никакой. Не усталый. Не бодрый. Просто никакой. И это был голос не Харитоныча. Надо заметить, что мобильного у Харитоныча нет. Принципиально. Он считает, что это — ограничение свободы личности. Я же думаю, что это приблизительно то же самое, как я называю Большую Никитскую улицей Герцена, а станцию «Китай-город» — «Площадью Ногина». Просто «на Герцена» я пять лет училась на журфаке, а «на Ногина» — Виноградов обычно вываливал меня из машины в первые годы наших отношений. Я ехала на Октябрьское поле, а он — к маме, на Полянку. А Харитоныч привык каждое утро аккуратно сдвигать на своем столе протертые уборщицей четыре дисковых аппарата — черный, зеленый и два бежевых.
— Простите, мне нужен Николай Харитонович. У него поменялся телефон?
— Нет. — Мужчина, похоже, засмеялся. — Поменялся человек, номер остался. Я не подойду?
Вот это неожиданность. Я растерялась. А он спросил:
— Простите, а вы, собственно, кто?
— Я? Я — журналистка…
— Ага. У вас — материал?
— Нет, ну, то есть у меня много материалов. Но просто я работала в отделе, в… вашем отделе. И я… гм… теперь хотела бы снова…
— А, ясно. Да, не очень удачный для вас день, милая дама. Боюсь, сейчас точно не смогу вам помочь.
— Понятно, извините.
— А как ваша фамилия, кстати?
— Воскобойникова…
— А… Да, помню. Ваши статьи. Но вы ведь, кажется, не только здесь работали?
— Да. Ну какая разница…
— Хорошо, вы зайдите. Как вас зовут? Ольга, кажется?
— Нет, Елена.
— А, да, да. Елена Воскобойникова. Хорошо, подходите, допустим, через пару дней… или можно сегодня.
— Хорошо.
— Ну давайте через часок, или даже раньше, успеете?
— Да, спасибо.
Поскольку я могла быть у него минуты через четыре, то решила выпить пока кофе или сока, потому что утром моя новая непонятная подруга Ольга несколько помешала моему и без того неважному аппетиту. Проще говоря, я вообще ничего не ела и не пила, то ли зачарованная, то ли напуганная ее сильным интересом ко мне и к моей жизни. А может, я все преувеличиваю и усложняю? Симпатичная женщина, помогла мне, детей нет, живет интересами подруг… Ездит на новом «БМВ», владеет сетью дорогих косметических салонов… Да, вот я — точно плохой психолог, в отличие от нее.
Охранник на входе кивнул мне, он хорошо меня помнил, но я на всякий случай помахала удостоверением, которое надо было сдать в обмен на трудовую книжку. Ее-то как раз я и не успела еще забрать.
Ассортимент буфета был обычный. Хочешь напиться в двенадцать часов дня — ради бога. Я не знала, чего хочу, но точно не напиться… И взяла в конце концов пирожное с белковым кремом — хоть какая-то польза от него, а также апельсиновый сок и рискнула взять кофе эспрессо, хотя последние дни у меня колотилось сердце даже от крепкого чая. Ну — заколотится, пить не буду, просто понюхаю. Сейчас начнется…
Я помню, когда я ждала Варю, мне иногда хотелось понюхать какой-то продукт, не съесть, а именно понюхать. Например, мед с прополисом, который я ненавижу и который пахнет то ли туалетной водой «Цветок от Кензо», то ли гвоздичной эссенцией от комаров… Но однажды я так захотела его понюхать, что в выходной день поехала для этого на ВДНХ, в медовый павильон, не найдя такой банки в магазине. Или меня преследовал запах овчины. Куда ни приду — ощущение, что везде только что сушились мокрые, вонючие овчинные шкуры. Если честно, я никогда не видела, как они сушатся, но почему-то их запах представляла себе именно таким.
Я села за столик у стены, поздоровавшись по дороге с двумя-тремя знакомыми сотрудниками. Откусив пирожное, я тут же его выплюнула. Вата, смоченная сахарным сиропом, наполовину с уксусом. Ладно, попробуем сок. Сок оказался нормальным. Пахнул апельсином и на вкус — вполне соответствовал определению.
Спиной ко мне у барной стойки чей-то охранник брал себе кофе.
Я подумала, что наш дорожающий каждый месяц буфет посещают в основном гости, а также расплодившиеся охранники. Зачем, к примеру, начальнику отдела в ТАССе личный охранник, он же «бодигард» — «смотрящий за телом»? Что такого особого знало тело нашего бывшего начальника, скромняги и, по меркам сегодняшнего дня, устаревшего дурачка, чтобы приставлять к нему вооруженную охрану? Крупный парень с накачанной шеей, стоящий у бара, повернулся, как будто почувствовав мой взгляд, подмигнул мне и сел за мой столик:
— Чтоб далеко не ходить. Не возражаете? К вам…
Я возражала. Тем более, что ему пришлось пройти мимо трех свободных столиков, чтобы сесть ко мне.
И вообще — я сейчас возражала против всего. Ступор, в который я вошла во время разговора с Ольгой, постепенно сменялся резким протестом. Особенно против мальчишек-недоумков, охраняющих тела своих не представляющих никакой важности для государства «шефов». К одному из таких начальников мне сейчас и предстоит идти и рассказывать, почему я отказалась от работы так внезапно и немотивированно. И почему я теперь прошу… О господи, я еще должна чего-то здесь просить… Кто теперь вместо нашего Николай Харитоныча свои дармовые полторы тысячи в месяц получает?
Я понимала, что мое раздражение будет нарастать, нарастать — с каждым днем, с каждой неделей, но это продлится недолго. В один прекрасный день я встану легкая и приятная, контактная, открытая миру и буду носить малыша дальше. Так, по крайней мере, было с Варей.
Первые три месяца мне было тяжело — колотилось сердце, раздражали до безумия запахи, то хотелось есть, то тошнило от вида зубной пасты и собственных выстиранных колготок, висящих в ванной, не хватало воздуха, было плохо-плохо, а потом за два-три дня все сошло на нет. Так должно быть сейчас, ждать осталось чуть-чуть…
