Олег Рой - Я тебя никому не отдам
Вроде за последние дни, даже недели, можно было уже к таким вещам и привыкнуть, начав глядеть на них как на нечто вполне нормальное – ну, а что вы хотели, именно так живут беглецы – но поди ж ты, на сердце точно кошки скребут.
В силу специфической профессии Тане повидать пришлось многое. Однажды, когда она еще работала спасателем, на месте теракта – потом оказалось, что это бытовой газ рванул, но по умолчанию, «до дальнейшего выяснения», любой взрыв тогда считался терактом, пока не доказано обратное, – она увидела мальчика, выброшенного взрывом на середину улицы. Маленький, лет двух, не больше, он, что самое жуткое, был еще жив. Таня – уже позже – подумала: уж лучше бы сразу, за что малышу такие муки? К странно вывернутому крошечному тельцу вдруг бросилась всклокоченная, в расхристанном халате женщина с безумными глазами – мать. Она рухнула рядом с сыном, который дышал еще несколько минут, и завыла, точно волчица, содрогаясь всем телом и хрипло глотая вонючий, горелый, густо замешанный на пыли воздух. Эта женщина, как потом выяснилось, врач-реаниматолог, каждый день работала рядом со смертью, упрямо боролась с ней за жизнь каждого, кто оказался на грани… Но в тот момент она словно утратила способность мыслить и действовать. Разум, опыт, навыки – все было парализовано невыносимой болью…
Почему-то сейчас вспоминался именно этот эпизод. Таня скрипнула зубами. Недаром хирурги не оперируют своих близких.
Больница располагалась в небольшом трехэтажном здании. В регистратуре девушке сообщили заковыристую, как перекрученный корень старого дерева, фамилию врача, на попечении которого находился Сергей. Доктор был молод, быстроглаз и неплохо говорил по-английски. Первым делом он описал характер полученных пациентом травм и намекнул на возможные юридические последствия. Он просто обязан, леди ведь понимает, просто обязан сообщать о таких случаях в полицию, это его прямой долг и как врача, и как гражданина, правда, он пока еще не успел это сделать, очень много работы, очень много… От непрерывных восклицаний и жестикуляции у Тани закружилась голова. Дожидаться более явных намеков она не стала, все равно ведь финал подобных выступлений известен заранее, проще и быстрее его предвосхитить.
Таня вытащила из сумочки помятую купюру и, мило улыбнувшись: «Это только аванс», – безразличным движением повернула руку в сторону служителя Гиппократа.
Купюра моментально – ему бы фокусником работать, подумала девушка, – исчезла в кармане халата. Врач степенно поклонился.
Убедившись, что страны могут быть разными, а система все равно одна и та же, Таня уже настойчивее осведомилась о состоянии Сергея, об обстоятельствах госпитализации, а также – на всякий случай – о количестве поступивших в это время пострадавших.
– Он был один, один. – Врач повторил это несколько раз, даже на пальцах показал – один. И руки к груди прижал – мол, правда, один. – В глубоком обмороке, весь в крови.
– Насколько опасны его ранения? – Таня не скрывала своего волнения. В другой ситуации она, может, и сыграла бы безразличие, но сейчас этого, к счастью, не требовалось. Так выходило даже естественнее: красивая девушка интересуется состоянием своего друга, было бы странно, если бы она при этом не волновалась.
С несказанным облегчением она услышала, что лезвие прошло вблизи от легкого, но все-таки его не задело. Так что прямой угрозы для жизни нет, пациент вполне стабилен, хотя надо дождаться результатов более подробного обследования, анализов… Таня сунула белому халату еще одну купюру… тогда можно будет делать какие-то прогнозы, но да, увидеть пациента можно, он в сознании, травматология и хирургия на втором этаже, палата номер…
Последние слова сверхлюбезного доктора Таню особенно обрадовали. И не только потому, что это означало: состояние Сергея действительно не угрожающее, а больше потому, что лучше уж он сам все расскажет, чем продолжать слушать это тарахтение, выдающее себя за английскую речь.
Спустившись на второй этаж, где располагались палаты травматологии, она ощутила приступ дежавю: ведь буквально только что все это уже было – нападение, раны, больничный коридор… Таня вдруг почувствовала непреодолимую вязкую усталость. Неостановимая череда сменяющих друг друга с бешеной скоростью происшествий, информация, которой по сути нет, и давящая на сердце муть…
Перед тем как войти в палату, она постояла, держась за шершавую, почему-то прохладную стену, глубоко подышала – не время уставать, все потом.
Около постели Сергея хлопотливо суетилась юная, лет двадцати, медсестричка. Поправила подушки, переставила что-то на тумбочке, перенеслась к большому, во всю стену, окну, стремительным движением задернула штору. Как цапля в клетке, подумалось вдруг Татьяне.
Хотя на цаплю девушка не походила вовсе. Разве что суетливая стремительность движений была впрямь птичья. Ноги, выглядывавшие из-под накрахмаленного белого халата, отнюдь не были голенасты, напротив, струились очень женственными выпуклостями и изгибами. Еще более женственными были выпуклости, натягивающие халат спереди. Да и сзади, впрочем, тоже…
– Тако добро? – грациозно обернувшись к Сергею, спросила «цапля».
– Спасибо… Хвала… – с некоторым трудом выговаривая слова, ответил он.
Неожиданно для себя самой Таня вдруг позавидовала этой медсестричке. Ее ласковому голосу, безмятежной улыбке, балетной осанке, нежным движениям тонких, почти прозрачных пальцев, золотистому оттенку смуглой кожи… Позавидовала ее юности, беспечной и потому неотразимо обворожительной легкости… Рядом с этой легкостью Таня, всегда воспринимавшая жизнь невероятно серьезно, почувствовала себя древней старухой. Опять навалилась вязкая душная усталость. Плечи потянуло вниз, точно на них давили – нет, не восемь лет объективной разницы между нею и этой «птичкой», да хоть бы и пятнадцать, в наши дни разницу между двадцатилетними и даже сорокалетними невооруженным глазом не разглядишь, – давили словно лет двести. Тане вдруг вспомнилось подаренное Сергеем волшебное платье, оставшееся в какой-то безумной дали, словно с тех пор прошло… ну да, лет двести. Вот этой «птичке» то платье как раз бы подошло, а у нее, у Тани, никогда не было – и не будет! не будет? – такой беспечной легкости. И дело тут вовсе не в стройности фигуры и формальном возрасте. В чем-то другом. Что-то очень важное, кажется, прошло мимо нее.
Это было ужасно странно. Странно и… неприятно. Таня по большей части не задумывалась о том, насколько она привлекательна и привлекательна ли вообще. Носила одежду сорок четвертого (российского сорок четвертого, не европейского!) размера, предпочитая не сковывающий движений трикотаж и обувь, главным требованием к которой было опять же удобство. Она знала, что на ее «почти классическом», привлекательном без всякой косметики лице можно нарисовать и «голливудскую» красотку, и рыночную «феклу», знала, как подчеркнуть – или, наоборот, затушевать – плюсы или минусы внешности. Знала о неоспоримых достоинствах своей фигуры, о том, какое впечатление производят ее волосы, – если фигуру и волосы не прятать, что нередко приходилось делать. Умела носить и вечерние платья с туфлями на неправдоподобной высоты шпильках, и офисные костюмы (волосы убрать в гладкий узел!), и хипповские тряпки, и почти непристойные «суперсекси». Это была просто работа, почти маскарад. Как говорят, ничего личного. Когда специально не требовалось создавать определенное впечатление, ей, в общем-то, и дела не было до того, как выглядит ее отражение в зеркальном стекле ближайшей витрины и сколько мужчин посмотрит ей вслед. Однако сейчас, в мягком вечернем сиянии южного приморского вечера, все неожиданно изменилось. Именно в это мгновение в белой больничной палате, залитой золотистым предзакатным светом, Таня вдруг поняла, что проигрывает. Однозначно и безнадежно проигрывает этой юной, хрупкой, беспечно невесомой «птичке» с ее безмятежным взглядом и необязательной – и потому неотразимой – улыбкой. Что за притча, неужели я ревную?!
