Услышь мою тишину - Тори Ру
Меня развозит от осознания — мы разговариваем с Ником. Так же как когда-то с ним говорил Сорока.
И я ощущаю волшебное единение душ, радуюсь и печалюсь, негодую и удивляюсь, и снова возвращаюсь в странные яркие времена чужой юности, которые я почти не застала.
— После школы Сорока пошел учиться на сварщика, а меня, золотого медалиста, без проблем зачислили на истфак. Мы стали реже пересекаться. Быдланы встречали меня у подъезда — затирали про понятия, задавали сакраментальные вопросы о прикиде и ориентации, жизненных приоритетах и авторитетах, — он ухмыляется, — но мне до поры удавалось слинять.
За неделю до смерти Сорока зависал где-то с Ксюшей, а я закрывал сессию. Возвращался вечером по району — как всегда, «при параде». До меня снова докопались трое орлов. Я послал их, и меня повозили по асфальту мордой.
Благодаря Ксю Сорока очень изменился — стал жестко зарубаться за справедливость, мыслить масштабно. Считал, что никто не вправе ограничивать свободу другого, верил, что нужно начать с малого, и тогда рано или поздно «маятник качнется в правильную сторону».
Он узнал про тот инцидент и поодиночке выловил каждого из моих обидчиков.
Ник переводит на меня взгляд, в нем вспыхивают отчаяние и вина. Проклятая вина.
— Я чувствовал, что это кончится плохо, — оправдывается он, — старался не светиться во дворе. Но Миха окликнул меня той фразой, что сегодня выдала ты. И днюху мою мы все же отметили — взяли в ларьке портвейн, уехали в Центр и накидались на крыше.
Я поминутно помню тот день.
Потому что тогда мы виделись в последний раз.
* * *
40
Парень шуршит картонной пачкой, вытягивает сигарету и нервно прикуривает от серебристой зажигалки. Глубоко затягивается, задерживает отраву в легких, выпускает ее и стряхивает пепел в пепельницу, ощетинившуюся окурками у ножки дивана.
Его взор устремлен в прошлое, он заново переживает события тех дней и сгорает от тупой боли.
Я знаю, каково это — мучиться от раскаяний и забивать на себя, превращаясь в ничто. Но я также знаю, как манит перспектива выговориться. Даже если ты намеренно возвел вокруг себя неприступные стены, отвадил близких и не нацелен на жизнь, ты жаждешь подобного разговора — эту простую истину объяснил мне Сорока.
— Что было потом? — Я прикасаюсь к разрисованному орнаментами предплечью, и Ник выныривает из воспоминаний.
— Дальнейшие события я восстановил по свидетельствам причастных. — Он снова подносит сигарету ко рту и втягивает дым. — После крыши Сорока направился к Ксюше, та не открыла ему. Тогда он кое-как добрался до дома, грандиозно огреб от матери и завалился спать. Утром они снова повздорили. У них вообще часто такое бывало. Нина Ивановна впоследствии очень корила себя…
Ник выдыхает, и сизые завихрения танцуют под потолком.
— Сорока был порывистым парнем — собрался, хлопнул дверью и ушел. В тот день, двадцать второго июня, на стадионе проходил футбольный матч — наша команда билась за Премьер-Лигу, вся милиция сосредоточилась в Центре. Он случайно наткнулся на Ксю — та бродила по городу. И увидел на ее лице синяки.
Ксюша расплакалась и раскололась: накануне вечером ее сильно избили. Затащили в подъезд, сломали нос, вырвали серьгу из уха. Ей никто не помог — родители были в отъезде, а соседи, все как один, не слышали криков на лестнице. Эти твари отыгрались на его девчонке. А Сорока зверел, когда дело касалось нас.
Ник наклоняется, тушит сигарету о стеклянное дно, цепляет бутылку за горлышко и снова делает щедрый глоток.
— Естественно, чувак не выдержал… — Ник трет висок. — Рванул в Озерки, чтобы поквитаться. Его уже ждали там. Подлый удар по затылку, семь ножевых. Столкнули в колодец за гаражами, где он мучительно умирал несколько часов. А очевидцев произошедшего так и не нашлось…
Цепкие когти смертельного ужаса, разъедающая печаль и чернота самого черного оттенка — те страшные минуты я прожила вместе с Михой.
Аскетичный интерьер комнаты колышется и плывет, и только растерянный взгляд живого теплого человека, лучшего друга Сороки, удерживает меня от обморока.
Ник подводит итог:
— Так вышло, что вся эта хрень завертелась из-за меня. Невинная девочка пострадала. А чувак погиб. Обнаружили его лишь неделю спустя. Мы все тогда сбились с ног…
Тени на бледном красивом лице Ника проступают еще явственнее, но я не позволяю ему отгородиться и отвлекаю как могу:
— Что стало с убийцами?
— Все трое проходили по сто одиннадцатой, части второй. Дали по восемь лет. Но каждый из них получил свое — одного посадили на перо на зоне, другой загнулся от цирроза, а третьего до смерти забили собутыльники сразу после освобождения.
Глажу вспотевшей ладонью подлокотник, и злорадная улыбка трогает губы. Сорока давно простил своих убийц и… «не стал бы мстить», но я ощущаю ликование от того, что справедливость восторжествовала. Этих скотов больше нет на свете. За жизнь моего друга и несбывшиеся мечты его близких они поплатились своими никчемными жизнями…
Меня осеняет запоздалое прозрение: возможно, девушка Сороки до сих пор страдает и уничтожает себя так же, как это делает Ник?
— А что с Ксю? — вырывается у меня.
Ник вздрагивает, словно от удара током, опускает глаза и чиркает зажигалкой. Пристально смотрит на огонь и долго подбирает слова.
— И ей, и мне угрожали во время суда, и Ксюша… переехала. Ее семья почти сразу сменила место жительства.
— Где она сейчас? — напираю я, Ник прикуривает новую сигарету и на пару мгновений скрывается за завесой серого дыма.
— Работает бариста в кафе в торговом центре на набережной.
— Как она?
Он пожимает плечами:
— Никак…
За стенкой разражается лаем собака, где-то воет сирена, вода, наполнив невидимую емкость, с журчанием стекает в раковину, и посторонние звуки вновь поглощает глубокая вязкая ночь.
Едкий запах табака щекочет горло, впитывается в поры, накрепко прилипает к одежде и волосам.
— А как справлялся ты? — тормошу я Ника, он размазывает окурок и распрямляет спину.
— А мне было похрен — я сам искал смерти. У меня… — Он давится признанием. — Было три попытки суицида, но каждый раз успевала вовремя мать. Потом я два года ставился хмурым — тот период вылетел из моей жизни. Я бросил универ, бродяжничал, воровал — в общем,
