Елена Лобанова - Из жизни читательницы
Кроме того, возвращаясь от Толяна, Валерий приносил с собой запах салата! Что за женщина готовила этот салат?! Его мерзкий запах, подсказывало мне чутье, нес с собой смутную угрозу нашей жизни!
Никогда раньше я не подозревала, что можно так обращаться с временем. Он не проводил его, не тратил и даже не транжирил, а просто убивал, причем особо изощренными способами!
— А разве у писателя не должно быть… ну, не знаю, — какого-то режима дня? Плана работы? — осторожно интересовалась я. — Конечно, я понимаю — муза, вдохновение и все такое… Но ведь известно, что и Толстой, и Чехов писали по несколько часов каждый день! Хотя, допустим, Джек Лондон…
— Что делает школа с людьми! — брезгливо морщился он. — Пора бы понять, что от звонка до звонка взрослые люди живут только в зоне!
Время от времени мой возлюбленный торжественно провозглашал, что главная задача писателя — это бесстрашно смотреть в лицо жизни, и с этой целью отправлялся бродить по улицам куда глаза глядят. Глаза же его глядели почему-то то в сторону рынка, где у него, сам признался, дважды вытаскивали кошелек, то в соседний двор, где его зазывали «забить козла» знакомые пенсионеры. Никаких хозяйственных поручений в такие дни он не признавал, уверяя, что быт и вдохновение — две вещи несовместные.
Правда, случались у нас и другие дни — дни, когда Валерий, как и подобает уважающему себя писателю, с утра усаживался за письменный стол. Однако вместо того, чтобы бойко стучать на машинке или хотя бы задумчиво выводить на листе строчку за строчкой, он неподвижно замирал в кресле, постепенно погружаясь в вялую полудрему. В таком состоянии я и оставляла его, отправляясь утром в школу. А вернувшись, заставала совершенно другим — возбужденным, как будто даже похудевшим, и мечущимся из угла в угол по прокуренной комнате.
Я молча снимала пальто и сапоги, распахивала окно и поскорее отправлялась в кухню. Но он немедленно отправлялся следом и, словно продолжая давнишний спор, принимался донимать меня язвительными вопросами:
— Ну хорошо, нефти хватит человечеству еще на пару десятков лет. Ну, на пятьдесят. А дальше?
Или:
— В новостях передали: наш знаменитый мафиози сел ЗА ДРАКУ! Пресса в шоке. Общее недоумение — как мог он так опуститься? Общее возбуждение: кто же из авторитетов теперь займет его место?
Или:
— Вот ты — библиотекарь! Скажи мне на милость: с чего это люди решили, что развитие литературы связано с развитием человеческого духа? Посмотри на книжные развалы! Что ни детектив — то во втором абзаце или «сурово поджала губы», или, еще лучше, — «одел пиджак»! Про фэнтези я уж молчу. Не умеющий писать рассказы пишет новеллы, а не умеющий писать вообще — фэнтези! И к чему, спрашивается, трудились классики? Что вообще теперь делать в оскверненной, загаженной литературе?
Иногда я терпела эти экзекуции молча. Иногда не выдерживала и огрызалась:
— Вот вы, мужчины, свободные умы, и разбирайтесь с нефтью! А настоящая литература — это и есть дух! И вообще, напиши «Что делать-два»! Раз уж фэнтези не умеешь…
Может быть, именно это и подразумевалось под словосочетанием «творческие муки». Но наверное, предстояло еще немало ждать, пока из них родится что-то творческое!
А иногда я все прощала ему — когда он стонал во сне. Это был даже не стон, а короткий всхлип, от которого я мгновенно просыпалась. Он лежал, свернувшись калачиком, и яснее ясного было, что никакой это не мужчина, а просто выросший ребенок, так и не приспособившийся ко взрослой жизни. Во сне ему было иногда двенадцать, а иногда — четыре года. И знала об этом только я.
«Почему не я родила тебя?» Однажды я сказала это вслух и тут же испугалась. Но он не проснулся.
Мне приснилось, что я в другом мире. От обычного он отличался тем, что люди могли понимать друг друга без слов. Причем не телепатически, а по взгляду. Посмотрит человек — и ясно, что он хочет сказать тебе.
Инна тоже была в том мире. Я сразу почувствовал, что она здесь, и все хотел приблизиться, поймать ее взгляд, но никак не удавалось — то она отворачивалась, то какие-то незнакомые люди, какая-то толпа чужих спин оттесняли меня от нее.
И, находясь в том мире, я ясно понимал, что этому привычному моему миру угрожает какая-то опасность. Люди не замечают ее, но она надвигается, она уже рядом. Нужно было срочно спасать наш мир! И я знал, что могу спасти его, но для этого мне надо обязательно поговорить с Инной, обменяться с ней хоть одним-единственным взглядом, чтобы выяснить что-то самое, самое важное…
— Я хочу уйти из школы, — сказала Людасик.
Мы с Римкой дружно вылупили глаза. И сидели с вылупленными глазами не меньше минуты.
— А-а… э-э… почему? — наконец полюбопытствовала я.
— Куда? — одновременно осведомилась Римус.
— Потому что у меня больше нет сил. Выдохлась! — объяснила Людасик мне. И развела руками. Потом повернулась к Римусу и отчиталась: — Уборщицей в нотариальную контору! На углу Одесской и Маркса, там требуется.
Дальше разговор шел двумя параллельными линиями. Мы с Римусом, как неопытные провинциальные журналистки, перебивая друг друга, лезли каждая со своим вопросом. Людасик же управлялась с нами, как заправская «вип»-персона на пресс-конференции.
— Да что случилось? Тебя кто-нибудь обидел?
— И чем эта контора, я интересуюсь, лучше?
— Марыся, ты меня смешишь! Ну чем можно, как ты думаешь, обидеть человека, который двадцать лет проработал в школе? А в конторе работы часа на два в день. И зарплата та же самая.
— Ладно, Людка, ты нам мозги-то не пудри! Колись: что случилось? Повод-то должен быть или нет? Ну хоть какой-нибудь!
— Или ты, может, из-за Виталика? Ему хуже стало?!
— Боже упаси! Носится, как конь, уже на свой боксинг собрался. Хотя, правда, девчонки, когда все у него началось… ну, с почками… я один раз ночью сижу возле него и думаю: а что мне, собственно, школа дала? Кроме того, что я ребенка упустила? Зарабатывает у нас Сергей. Готовит свекровь. И даже жутко стало… А поводов мало ли? Вот елку поручили моим наряжать. А какие в одиннадцатом елки? У них поступление на носу, экзамены… Ну, собрались после уроков в зале. Трое подходят: Людмила Ильинична, у нас курсы в институте! Все нормальные, хорошие ребята. Как их не отпустить? Еще двое: у нас репетиторы, платные занятия! Остальные, понятное дело, смотрят волком. А тут еще за Иванцовой мама приехала — к невропатологу-профессору везти, за два месяца записывались. Оно и понятно: когда ребенок больной, какой им новый год? Какая елка? Ну, отпустила и ее. Начали кое-как наряжать. А я сама уже на голову плохая: забыла у Игнатьича ключ от подвала попросить. Пока мы игрушки у завучей брали, пока развешивали, он ушел. А как гирлянду достать? Звоню ему. Он, естественно, — не приду, что раньше думала? Ну, послала Савченко к нему за ключом. Мои уже на пределе. Мальчишки злые, ходят — руки в брюки. Девчонки шепчутся. Машка, доходяга наша, вообще позеленела. Я и ее отправила. А времени пятый час. Буфет закрыт. Побежала купила им печенья и воды, заморили червячка. Наконец возвращается Савченко с ключом. Достаем гирлянду, вешаем — не горит! Тут я уже упала на стул, чувствую — вот-вот разревусь. Мальчишки собрались к кому-то бежать, свою нести. И что вы думаете? Оказалось, не в гирлянде было дело, а в переноске! Переноска же у нас старючая. Принесли чью-то, и все зажглось. Здравствуй, Дедушка Мороз! Только я елки с того дня, кажется, возненавидела. И переноски, и Игнатьича, и расписание мероприятий. И своих тоже, с такими физиономиями!
