Фэй Уэлдон - Сестрички
— Я люблю секс, — задумчиво говорит Эльза. Она благодарна Хэмишу за удовольствие. Он уже кончил, покинул ее лоно и лежит рядом потрясенный и удовлетворенный. — Вот в чем моя беда, я люблю секс.
— Это не беда. Какая же это беда.
— Не беда — пока не залетишь, — отвечает Эльза, возвращаясь к реальности. Как, однако, досадно. Виктор неизвестно где. Джемма обманута. Сама Эльза застигнута врасплох. Антикварная лавка ждет ее возвращения. Вот она, реальность.
— Но я полагал, из-за этого все и затевалось, — говорит Хэмиш, но Эльза не слышит. Она уже спит.
Просыпается девушка на мгновение, когда Хэмиш уходит из комнаты. Ей кажется, что у двери она слышит еще чьи-то шаги, она даже думает, не пойти ли посмотреть в коридор, но, конечно, не делает этого, а просто поворачивается на другой бок и крепко засыпает.
Посреди ночи в комнату Виктора пробирается Джемма. Он разбужен непонятным шумом, он зажигает свет и видит перед собой женщину в инвалидной коляске. Это Джемма.
— Пусти меня к себе, — стонет она. — Я замерзла.
На ней тоненький голубой пеньюар; ее волосы светятся и блестят, глаза мигают загадочно, кожа при свете ночника кажется бархатно-юной.
Что остается Виктору?
Он тянется к ней руками, подхватывает ее, и она то ли бросается, то ли падает в его объятия. Виктор снимает с нее голубые покровы, укладывает рядом белое игрушечное тело и натягивает одеяло, оберегая женскую застенчивость и тепло мужской постели.
— Я беспомощна, я в отчаянии, — лепечет Джемма. — Эльза с Хэмишем. Не представляю, как ты можешь спать. Конечно, кого-то не волнуют такие вещи, а кого-то наоборот.
Она накрывает его теплой загорелой рукой свою прохладную белую грудь. На шее у нее старое материно ожерелье. Оно покоится как раз меж холмиков груди. Виктор приподнимается на локте и пристально смотрит на Джемму.
— А я не сделаю тебе больно? — осторожно спрашивает он.
— О, нет! Это, напротив, взбодрит меня, — серьезно уверяет его Джемма. — Доктор рекомендовал как можно больше сексуальных контактов, но я боюсь, нам с Хэмишем трудно следовать этому совету, хотя ему прописано то же «лечение». К тому же для Хэмиша я лишь супруга. Он уважает меня, но хочет порочную женщину.
— Джемма, на мой вкус ты достаточно порочна.
— Так согрей меня, Виктор, изгони дьявола из моей души, оживи мою плоть, возврати меня к жизни!
Вернуть Джемме радость жизни! Научить ее снова ходить! Виктор все-таки сын своих родителей.
Его мать всегда кого-нибудь или что-нибудь спасала — пчел от варенья, мокриц от огня, пауков от воды. Достойной парой был ей супруг, отец Виктора. Он, правда, брал шире и спасал памятники старины от разрушения, национальные традиции от забвения, зубы от парадонтоза. Со временем оба сделали решительный шаг вперед, оставили в покое насекомых, памятники, традиции, зубы и взялись за спасение человечества в лице гибнущей под гнетом фашизма Европы. Планы у стариков были самые серьезные. Где-то по дороге они незаметно для себя потеряли Виктора.
— Я помогу тебе, Джемма, — горячо и великодушно говорит Виктор, взгромождаясь на нее. Возможно ли одновременно дать выход своему мужскому пылу и не растерзать это хрупкое тельце? (То же самое всегда мучило мать Виктора — как смыть варенье, не повредив тонких пчелиных ножек и крылышек.)
Джемма улыбается, в глазах ее ледок. Но Виктор, несомненно, сумеет растопить его. Или это не лед поблескивает, а холодная сталь непримиримой ненависти, под властью которой Джемма остается денно и нощно и которая лишила ее возможности двигаться?
Глаза Джеммы не закрываются, они ясны и широко распахнуты; дыхание ее учащается, но она все же сдержана.
— Ты должен оставить Эльзу, — спокойно говорит она красному от возбуждения Виктору. — Поручи ее мне. Она будет сильно разочарована, когда все узнает.
— Узнает что?
— Что ее принц на самом деле жаба.
И Джемма смеется. Виктор останавливается в недоумении, однако пауза коротка, ибо это соитие не ради женщины, а вопреки ей.
— Хватит болтать, — грубовато бросает он Джемме, — ты не в парикмахерской.
Теперь Джемма озадачена.
— Но я разговариваю все время, — возражает она. — Потом то, что происходит у меня между ногами, не имеет отношения к моим мыслям. Разве это ненормально?
Виктор распален. Он резко поворачивает Джемму к себе лицом. Она слабо бормочет слова протеста, потом начинает стонать, извиваться и, наконец, издает протяжный вопль. Виктор тут же переворачивает ее на живот.
— Ого, — смеется Джемма, — я как пышка на сковородке, — перевернули раз, перевернули два! Хэмиш признает только одно положение. И с ним я постоянно говорю. Это что, плохо?
— Бедный старый негодяй, — беззлобно бранится Виктор и вдруг с веселым ехидством восклицает: — Одно положение! Эльза будет недовольна!
— Ладно, хватит, — заявляет Джемма, когда Виктор укладывает ее на бок и пристраивается сзади. Похоже, он очень доволен. — Хватит! Для одного раза больше, чем достаточно!
— Прекрати строить из себя королеву! — резко обрывает ее Виктор. — Ты всего лишь машинисточка, сама же твердишь об этом.
Джемма прыскает в ладонь.
— Да, была машинисткой. И была счастлива этим.
Она испытывает к Виктору почти искреннюю теплоту. Или это ее распаленная плоть греет изнутри?
— Джемма! — раздается снаружи громкий голос — звучный, властный, укоризненный. — Джемма, ты здесь? Я знаю, Джемма, что ты здесь.
Виктор в изумлении замирает. Джемма громко, заливисто, беззаботно смеется.
— Джемма! — продолжает грохотать под дверью голос. — О, Джемма, как ты могла!
Неужели это Хэмиш? Может быть, его голос искажен обидой? Если так, то насколько подскочит цена на проклятую ветхую стремянку? А сколько же он заломит за биллиардную? О, Господи, ты, Боже мой, Господи ты, Боже мой! Теперь надо осторожненько-осторожненько… иначе сделка сорвется.
Сделки вообще очень легко срываются. Так что двигаемся осторожно, крадучись. Втянутые в бизнес стороны могут прицепиться к мелочи, о которой тебе и в голову не придет беспокоиться. Ничто так не помогает, как умение прочувствовать верный момент. Это приходит с опытом и поддерживается оптимистическими надеждами; это чутье, нюх. Основа его — азарт и стремление к богатству, враг его — неуверенность в себе, угрызения совести и примитивный фатализм. Я беден, я всегда буду беден, я хуже всех, я — среди отбросов человечества, вечный неудачник, всегда побежденный, нелюбимый, нежеланный. Вы можете думать, что я богат как Крез, но вы ошибаетесь. Нам неведомо знать, что будет завтра. Вы можете считать, что я жаден как Мидас, но вы недооцениваете меня. Я разбрасываю свои сокровища направо и налево, я, дурак, стараюсь для вас. Вы полагаете, что я несчастен, как Хэмиш? А вот тут вы правы. На мгновенье богат, навечно беден.
