Ольга Дрёмова - Дар божий. Соперницы
Мысли о Льве преследовали её даже во сне, заставляя сердце сжиматься от сладкой боли, отчаяния и счастья. Его глаза, руки, такие близкие и недостижимые, сводили с ума, хотелось раствориться в нём, вдыхать запах его волос, чувствовать его силу и нежность.
Поманив призрачной надеждой, он оттолкнул её, заставив испить до самого дна полную чашу унижения и стыда. Но самое страшное было даже не в этом: в ту грозовую ночь, стоя у раскрытого настежь окна больничного кабинета, вместе с единственным поцелуем он забрал её душу навсегда. Перешагнув через её чувства, Вороновский вычеркнул её из своей судьбы с такой лёгкостью и непринуждённостью, будто она была лишней графой в нужной таблице, и только.
Прошло десять лет, но обида не уменьшилась, наоборот, словно накапливаясь, год от года обида становилась всё нестерпимей и злей. Пустота, помноженная на годы одиночества, заставляла кричать её душу, содрогаясь от незримых рыданий, и проклинать человека, забравшего её жизнь себе.
Никогда, ни разу за все эти годы он её не пожалел, тогда пусть и он на её жалость не рассчитывает. За всё в этой жизни нужно платить, Лёвушка, и платить полной меркой.
* * *Согласно народным приметам, если первые два месяца весны были холодными, значит, май должен быть непременно тёплым, по крайней мере все очень на это рассчитывали, поднимая воротники кожаных курток и дрожа на пронизывающем апрельском ветру.
Но май мало чем отличался от апреля. По переулкам и улицам Москвы метался ветродуй, выискивая спрятанное в потаённых уголках дворов тепло. Черёмуха, обычно разбрасывающая без счёта белоснежные духмяные лепестки, отцвела в одночасье, так и не разлив в воздухе свой головокружительный аромат. Неуютно было в городе, холодно, знобко.
Через стёкла квартирных окон казалось, что деревья и дома пропитаны тёплыми лучами солнышка почти насквозь и что вода в лужах у подъездов похожа на парное молоко. Но стоило только выйти за порог, как мягкое весеннее очарование мгновенно пропадало. С высоты своей гордыни безучастное солнце наблюдало за тем, как холодные порывы ветра вылизывают неокрепшие молодые ветки сиреней, перегибая тонкие острые листочки надвое; лужи, не успевшие промёрзнуть за ночь до дна, всё же набрасывали на самые края невесомые слабые ниточки ледяного узора, приклеиваясь ими к асфальту почти до самого полудня. Нескончаемая, затяжная майская карусель цепко держала город в своих холодных руках, надёжно закрыв на семь запоров все входные ворота.
— Мамочка, ты только не волнуйся, — начал издалека Гришка, — потому что ничего страшного не произошло.
— В чём дело? — напряглась Маришка, кладя прихватку на кухонный стол и поворачиваясь к сыну.
Гришка и Андрейка стояли у дверей, держа оба дневника открытыми. И у того и у другого внизу страницы красной ровной полосой было что-то написано, по всей видимости, резолюция учительницы. Судя по взъерошенным чубчикам и поднятым в недоумении бровям было видно, что ребята чувствовали себя не в своей тарелке и страшно нервничали, боясь принести огорчение матери.
Самих замечаний в дневниках они нисколько не боялись: ведь надо же где-то учительнице писать! Нехорошо было то, что из-за этих убористых, с лёгким наклоном строк сильно расстраивалась мама. Отец — тот ничего, подпишет — только головой качнёт, видимо, вспоминая свою бурную школьную жизнь, а вот мама — другое дело.
Хуже всего приходилось тогда, когда, прочитав послание, она, отвернувшись, уходила от них куда-нибудь с глаз долой. В такие моменты ребята знали, что мама сейчас может плакать. Лучше бы выдрала или лишила мороженого, но Вороновские никогда не били детей, считая это самым недостойным делом на свете.
Чтобы не огорчать маму лишний раз, Андрейка даже приловчился расписываться под замечаниями за неё, но почему-то учительнице эта идея совсем не понравилась, и она вызвала Маришку в школу, устроив сдвоенно-комбинированное тотальное аутодафе почти с летальным исходом. После этого печального недоразумения мать взяла честное-пречестное слово, что подписываться в случае чего она будет собственноручно. К сожалению, такой момент наступил, и приключилось это скорее, чем хотелось бы.
— Что у нас на сей раз? — поинтересовалась она, расписываясь внизу страниц.
— Знаешь, мам, если честно, то мы даже не можем предположить, из-за чего весь сыр-бор, — пожал плечами Гришка.
Поскольку Григорий был от горшка прирождённым артистом, способным ввести в заблуждение любого, Маришка перевела глаза на Андрея, владеющего этим необходимым для каждого мужчины искусством не столь совершенно. Одну и ту же историю из уст братьев можно было услышать совершенно по-разному. Если Гришка всегда толковал любой факт в свою пользу, перекручивая события, выворачивая всё наизнанку и ставя происшествие с ног на голову, то Андрей сводил все искажения к минимуму, выдавая приблизительно объективную информацию, иногда даже во вред себе самому. Подобное умение частенько помогало Гришке выйти сухим из воды и вытянуть за собой брата. Зная об этом, Маришка, положив ручку рядом с дневниками, пристально посмотрела на Андрюшку и требовательно произнесла:
— Ну?
Растерянно пожав плечами, точно так же, как до него это сделал братишка, Андрейка глянул на мать и тихонько проговорил:
— Мама, мы и впрямь не знаем, в чём тут дело. Просто Татьяна Николаевна попросила задержаться нас после уроков, а потом сделала запись в дневниках, велев показать это непременно тебе, а не папе.
— Странно, — задумчиво произнесла Маришка. — Может быть, вы припомните что-нибудь такое, что могло бы навести учительницу на мысль пригласить меня в школу, причём срочно?
— Да нет же, мама, мы ничего такого ещё сделать не успели, — уверенно сказал Гришка. — Почему ты нам не веришь?
— Потому что с бухты-барахты маму в школу вызывать не станут. Вы бы лучше всё мне рассказали по-честному, я бы по крайней мере знала, к чему быть готовой, а то буду сидеть, глазами хлопать, срам один, да и только.
— Мы ничего не сделали, — отрицательно качнул головой Андрей. — Школу мы не поджигали, в драках не участвовали, в столовой хлебом не бросались, и вообще, мам, что мы, не понимаем, что ли, что до конца года две недели осталось?
— Конечно, школа — не малина, — вступился за справедливость Гришка, — но уж две-то недели как-нибудь перетерпеть можно, как ты думаешь? — посмотрел он на мать.
— Я думаю, что завтра, после четвёртого урока, меня ждёт учительница, и ещё я думаю, что не только моё, но и своё личное время она зря тратить не станет. Значит, по поводу всего произошедшего существует вполне внятное объяснение.
