Навсегда моя (СИ) - Сью Ники
Во-первых, признаться, что нагло вторглась в прошлое, хотя не имела на это никакого права. Во-вторых, а вдруг он попросит остаться, и как быть дальше? Его мама права, неизвестно будет ли у нас общее будущее, в конце концов, у Глеба никогда долго не задерживались подружки. Возможно, через месяц, два или даже через год, ему наскучит быть со мной. Мы разойдемся, но с ним останется чувство вины, предательство сестры. Я не могу позволить ему пройти через это снова…
Поэтому рано утром собираю вещи, и еду в аэропорт. Анна Евгеньевна мне давно купила билеты на самолет до Барселоны. Там я поживу какое-то время, она даже сняла мне квартиру и подала документы в какое-то учебное заведение, я толком не вдавалась в подробности. Приняла как данность и все на этом.
Пока пишу записку Глебу, реву и приходится несколько раз менять бумагу. А уже в такси не сдерживаюсь, и открыто всхлипываю. Таксист, молодой водитель, еще любезно предлагает мне воды или салфетки. Он кидает такой жалостливый взгляд, что я чувствую себя более печальной. Каким-то чудом успокаиваюсь за сорок минут, что еду по пустой трассе и более менее, пусть коряво, прощаюсь с добродушным мужчиной.
В аэропорту шумно и пахнет кофе. Люди спешат, дети смеются, объявления постоянно раздаются по громкой связи. Я усаживаюсь на свободный стул, регистрация на мой рейс еще не открыта, и принимаюсь ждать. Ожидание, к слову, удручает настолько, что мне снова хочется плакать. Интересны, слезы когда-нибудь закончатся? В сердце будто образовалась дыра, размером с Марианскую впадину, а в душе такая пустота… И снова одиночество. Мой верный и кажется, теперь уже постоянный спутник.
Когда телефон начинает неожиданно трезвонить, у меня перехватывает дыхание. На экране высвечивается имя Глеба, видимо он прочитал записку и сейчас пребывает в шоке. Но я не принимаю вызов, не могу, иначе точно сломаюсь. У меня дрожат руки, да и тело все становится каким-то свинцовым, неподъемным.
Правда, Гордеев не настаивает на разговоре, видимо ему самому неприятно было узнать, что я рылась в тайнах его прошлого. Он звонит всего один раз, и больше ничего, даже сообщения. Не знаю, радоваться или грустить. Хотя в моем нынешнем положении ни то, ни другое не получится. Я собственноручно убила свое счастье, какие уж теперь могут быть эмоции?!
Рядом со мной садится молодая семья: мама, папа и маленький мальчик. Ребенок то спрыгивает с сидения, то запрыгивает и в целом ведет себя довольно шумно. Я уже хочу пересесть, как мальчишка подходит ко мне. Несколько секунд молчаливо смотрит, словно прикидывает, что будет дальше. Затем неожиданно достает из кармана чупачупс и протягивает мне.
– Вот, – говорит он, хлопая глазами.
– Спасибо, – теряюсь я, шмыгнув носом.
– Не плачь, – он наклоняется и заговорщицким голоском добавляет. – Папа говорит, что взрослые не плачу, а если их обидели, они дают в дупло.
Последнее слово выходит слишком громко, и мама мальчика, явно смутившись поведения сына, тут же хватает его за руку и уводит подальше. Слышу, как она ругает его, затем достается и отцу. Наверное, надо улыбнуться, эта семья кажется такой милой, но мне при виде них становится еще тоскливее. У меня такой семьи не было и вряд ли когда-то будет.
Взгляд тянется к табло, регистрация началась. Я поднимаюсь, нехотя иду к нужной стойке. Впереди меня пять человек, но процедура проходит быстро. И когда уже подходит моя очередь, я планирую сделать шаг к столу, как кто-то хватает меня за запястье. Оглянувшись, замираю, даже дышать перестаю. Глеб.
– За мной, Дашка! – командует он строгим тоном, пытаясь перевести сбивчивое дыхание. Стягивает с моих плеч рюкзак, накидывая на свое плечо, и не дожидаясь ответа, тянет меня в уголок, где людей поменьше.
Я облокачиваюсь о стенку, боюсь посмотреть на Глеба, да и в целом, у меня в голове такой хаос, что сложно собрать мысли в кучу.
– Ты не считаешь, что есть такие вещи, – начинает Гордеев, шумно выдохнув. Кажется, он бежал, так тяжело дышит. – О которых стоит говорить со мной, а не принимать решения единолично. Я тут понимаешь ли хожу, ломаю голову, что сделал не так, а ты… У меня не хватает слов, Даша.
Мне нечего сказать, зато слезы так накатывают, что я не могу сдержать всхлипа. Плечи дрожат, губы тоже, я будто медленно рассыпаюсь.
– Да ты чего? Я… – Глеб видимо, удивлен моей реакции, он даже заикается. – Я не злюсь на тебя. Просто негодую. Господи, Даша, иди сюда, – а дальше он просто захватывает меня в кольцо своих рук, крепко прижимая. И гладит по голове, так заботливо, нежно. В этих простых действиях столько тепла, что я опять ощущаю себя невероятно нужной, особенной и самой важной. Почему-то только Глеб может подарить мне состояние, от которого хочется улыбаться.
Несколько минут, мы просто стоим в обнимку. А потом я вновь вспоминаю слова Анны Евгеньевны, и вырываюсь из объятий Глеба.
– Зря ты пришел, – через силу шепчу я, говорить громко, сил не осталось.
– То есть я должен отпустить девушку, которую люблю? – с нескрываемым возмущением произносит Гордеев. А у меня все – звездочки в глазах от его слов. Любит. Меня. До сих пор.
Я пытаюсь сдержать улыбку, которая пробирается сквозь слезы печали, как солнечный луч через свинцовые облака. Эмоций неожиданно становится так много, что я боюсь утонуть в них, задохнуться от того, как они с одной стороны рвутся наружу, а с другой душат, напоминая, о сестре Глеба. Я пыталась занять ее место. Пусть неосознанно, пусть вообще не знала о ее существовании, но пыталась же. И эта вторая сторона медали приносит боль, так если бы ножом воткнули в сердце.
– Глеб…
– А теперь послушай меня, Даша, – он берет мои руки в свои и неожиданно садится передо мной на корточки. Это потому что я голову держу опущенной, и так можно хоть немного, но разглядеть мое заплаканное лицо. – Моя мать чокнулась, это факт и чтобы она тебе не говорила, не воспринимай ее слова всерьез. Есть только я и ты, остальное за бортом.
Так уверенно звучит его голос, как свет от майка в темном море.
– Твоя сестра и я… – бормочу, глотая слезы.
– Лера, – он сглатывает, делая шумные вдохи. – Я любил и люблю ее, и всегда считал, и буду считать, единственной сестрой. Ты не заменишь ее, но я никогда не хотел видеть тебя своей сестрой. И ты не виновата в том, что моя мать пыталась горечь утраты затушить таким способом. Ну что ты могла сделать? Сбежать из дома? Куда? На улицу? Это же глупо, Даша.
Снова молчу, кажется, начни я говорить, то все это будет смахивать на истерику.
– Я раньше думал, – тон его голоса становится мягче. – Если ты уйдешь из дома, мне будет легче. А сейчас пока ехал, понял, что если ты уйдешь, мне будет хуже. Знаешь, – Глеб отводит взгляд, некоторое время будто собирается с мыслями, потом продолжает. – Когда я переехал с тобой в этот летний домик, мне как-то жить проще стало. Я больше не думаю о Лере, о том дне, когда она умерла. Я думаю о том, как бы вместе с тобой позавтракать, куда бы поехать на зимние каникулы, какой фильм в прокате сейчас идет. Я вижу мир, понимаешь? А раньше ничего не видел.
– Разве я не напоминаю тебе о Лере, – срывается неосознанно с моих губ.
– Так было, я, поэтому себе и набил татушку.
– А сейчас? Глеб, – облизываю соленные от слез губы и все-таки произношу то, что не дает мне покоя. – Ты не боишься, что мы друг друга сломаем?
– Что ты имеешь в виду? – он выгибает бровь.
– У тебя никогда не было долгих отношений, у меня вообще не было никаких. Возможно, сейчас все это эйфория, а завтра или через месяц она закончится. И тогда…
– Не закончится, – перебивает Глеб. Он поднимается, берет в свои ладони мое лицо и так внимательно смотрит, что у меня снова звезды вспыхивает в груди. Яркие. Безумно красивые. Ловлю себя на мысли, что хочу быть с Глебом. Так сильно, что впору задохнуться. Я бы бросилась за ним в огонь, и в воду, и куда еще там нужно. Я бы согласилась жить в шалаше, без воды и электричества, только бы он был рядом.
