Предрассветные миражи - Ника Муратова
Она, болтая без умолку о всякой всячине, начиная с деревянных скульптур в холле отеля и кончая сухим сезоном, приносящим прохладу, вышла с Андреем к воротам гостиницы. Охранник, широко улыбаясь, отворил ворота.
— Ваша машина не на стоянке?
— Нет, а что? — Она так удивилась его вопросу, словно они находились в самом спокойном городе мира. — Там так тесно, а я не сильна в парковке. Легче поставить машину здесь, у ограды отеля. И выезжать быстрее.
— Но… разве это не опасно, оставлять вот так машину? Прямо на улице? Не украдут?
Кристина засмеялась своим особенным смехом.
— Запомни одну вещь — в этом городе, если захотят украсть твою машину, то украдут ее не только со стоянки, но и из закрытого на замок гаража, прямо из-под твоего носа. И если захотят — ты ее найдешь, нет — никогда не отыщешь. Грань между представителями закона и криминалом здесь совершенно стирается, когда дело касается денег и родственных отношений. Законы клана, семьи — это самые мощные законы, действующие в ПНГ. Сильнее этого ничего нет.
Андрей молчал. Ее беспечность мало вязалась с тем, что он знал о криминальной обстановке в Порту Морсби. Он был бы рад вообще не садиться с ней в машину, но отказываться было неловко. Ее явно побывавший в передрягах старенький РАВ тоже не внушал ему доверия.
Они проехались по холмистому центру города, вдоль пляжа Эла Бич, посмотрели порт, яхт-клуб, потом Кристина выехала на скоростную дорогу Порепорена и помчалась так, что в ушах засвистело. Андрей обожал скорость и сам был не прочь погонять на подмосковных автотрассах, но здесь — другое дело: по дороге мчалось огромное количество машин, и большинство водителей ехали не по правилам, а как придется.
— Куда вы так гоните? — закричал Ладынин, в очередной раз вцепившись в сиденье, когда ей пришлось на скорости увернуться от такого же сумасшедшего психа, решившего ее подрезать.
Кристина не ответила, но скорость сбавила. Оказалось, не из-за слов Андрея, а просто окончился скоростной участок.
— Здесь что, нет ограничений скорости? — утирая пот со лба, выдавил из себя Ладынин.
— Если и есть, о них никто не знает. Главное правило — увернись от другого. Да ты не волнуйся, я не первый год вожу.
— Да-да… — пробормотал Андрей, радуясь тому, что они проезжали уже по другому участку дороги, Борокко, вдоль которого густо расположились различные магазинчики, довольно грязные и неприглядные на вид, и жилые дома. Кристина оживленно рассказывала о городе, притормозив у какой-то подозрительной постройки, огороженной грязным заборчиком.
— В этом месте готовят лучших крабов в городе. Хочешь зайти?
— Не рановато для обеда?
— А тебе в два куда?
— В департамент иностранных дел.
— Тогда лучше пообедай сейчас. Они не накормят; если только за твой счет.
— Но здесь… здесь можно есть? Вид не очень, прямо скажу. И грязь. Мне бы не хотелось в первый же день подхватить какую-нибудь кишечную инфекцию…
Кристина стояла перед ним с развевающимися волосами, скрестив руки на груди, и разглядывала его как любопытный образец человечества. Андрей кожей ощутил ее любопытство, смешанное с насмешкой, хотя она ничего не сказала, даже уголки ее губ не дрогнули. Он вдруг почувствовал себя комнатным растением, никогда в жизни не ощущавшим дуновения ветра, не знавшим вкуса дождевой воды, не обжигавшимся лучами палящего солнца.
Андрей, не выдержав ее взгляда, посмотрел в сторону. Кристина молча направилась к низенькой двери с надписью на китайском.
— Двойное счастье, — бросила она, наклонившись и проходя через дверь.
— Что?
— Место так называется — «Двойное счастье». Не ударься, проем низкий.
— А-а-а…
Они сели за один из немногочисленных столиков.
— А почему двойное? — решил он разрядить обстановку.
— Потому что лучшие крабы и лучшая утка по-пекински.
— Хм, интересное определение счастья.
— Для этого места — это счастье. Счастье — это ведь не штамп, не шаблон, оно свое для каждого места. Ты пришел пообедать в ресторан — здесь для тебя счастьем будет хорошая еда. Когда ты купаешься в море — чистая вода и дельфины вокруг; когда ты работаешь с бедными людьми, живущими за чертой всякой воображаемой бедности, счастье для тебя — помочь им.
— Помощь бывает разная. Разумная и неразумная. Реальная и просто из ложного чувства романтики. — Андрей профессионально перевел разговор на интересную ему тему. Он конечно же не заметил, что всего лишь поймал брошенную ему Кристиной подачу.
Кристина прищурилась. То ли от близорукости, то ли по привычке, Андрей заметил, что она всегда прищуривалась, когда мешкала с ответом. Она медленно закурила.
— Будешь?
Он покачал головой.
— Ты такой весь правильный. Одет с иголочки. Только что вышедший с конвейера государственный работник. Я уже и забыла, когда встречала таких. Здесь подобные люди большая редкость. Основная масса — охотники за легкими деньгами или те, кому не удалось зацепиться в местах получше. Поначалу они думают: «Заработаю здесь деньжат и рвану дальше, на большую землю». Но проходит пять лет, десять, двадцать, а они все еще здесь и не хотят уезжать. Не все, конечно. Но многие. Они влюбляются в свободу. Когда ты окружен привычным обществом на родине, связан обязательствами, формальностями, правилами поведения, это хорошо для одних, а для других становится своеобразной тюрьмой или замкнутым кругом, откуда они не видят способа вырваться. А здесь — здесь мы без прошлого. У нас есть только настоящее, которым мы и живем. Люди остаются, потому что уже не могут жить другой жизнью.
— Да, мне ваш муж говорил.
— Глеб? — Она улыбнулась теплой улыбкой. — Да, он и сам из таких.
— Зачем же вы ему портите жизнь?
Андрей упорно придерживался официального «выканья». Он проглотил ее слова про конвейер. Не время встревать в споры. У него всего две недели, и надо уладить все поскорее, а он пока даже не выяснил толком, насколько серьезна проблема.
— Что ты про помощь говорил? Ложная романтика? Ты запомни эти свои слова, хорошо? Мы вернемся к ним, когда я повезу тебя к тем, для кого помощь может быть либо такой, чтобы ее можно было подержать в руках, либо вообще никакой. А восемьдесят процентов помощи, поступающей сюда, превращаются в виллы и частные счета, но не имеют никакого отношения к тем, для кого она предназначена на бумаге. И я знаю
