Чебурашка (СИ) - Ро Олли

— Конечно. Конечно, приеду, Мария Егоровна. Спасибо, что позвонили!

— Ага. Ну, давай, давай.

Наверное, сгорело бы не более пяти спичек, прежде чем я, абсолютно собранная, гремела обувной ложкой в коридоре, втискивая ногу в некрасивый, но очень уж удобный и нескользкий ботинок.

— Я с тобой поеду.

— Нет, Степа. Не поедешь.

— Как ты одна там?

— Ой, Степа. На моей памяти Катеря помирает восьмой раз. Соскучилась бабка. Наверное. Но ты же ее знаешь, сама она никогда не позвонит и в этом не признаётся. Ей проще всю деревню на уши поднять.

— Все равно. Подожди пять минут, я быстро соберусь.

— Ты давай быстро собирайся и дуй на свою тренировку.

— Я же сказал, больше никаких тренировок!

По этому поводу я, удивляясь сама себе, начинала серьезно раздражаться. И даже злиться.

— Почему? — решила, что еще есть пара минут для серьезного разговора матери и сына.

Степа лишь на секунду отвел глаза, а потом с завидным упрямством во взгляде твердо выпалил:

— Ты знаешь!

— Я знаю, да… Вот только я не знала, что вырастила слабака и труса! Разве ты такой? У меня, оказывается, вместо сына-мужчины нежный цветочек?

По расширившимся глазам моего ребенка, стало понятно, что бью я точно в цель. Возможно, чересчур резко и жестоко, но на долгие рассюсюкивания времени не оставалось.

— Знаешь, милый, я буду счастлива в тот день, когда ты бросишь свой бокс, но только при условии, что это будет твоё осознанное решение, основанное только на своих собственных желаниях, а не жалкий побег с ринга, на котором еще даже не начался бой, а только замаячила тень противника! Видишь ли, отказываться от любимого занятия, которому ты посвятил большую часть собственной жизни, только потому, что твой кумир оказался подлецом, или только потому, что выяснилось, что нерадивый твой папаша тоже боксёр и предпочел спорту собственного ребенка, или потому, что твоя мать имела глупость поведать тебе правду о своей первой любви, в результате которой ты появился на свет, как минимум жалко. Как максимум слабохарактерно. Так что не будь трусом, сын. Не разочаровывай хотя бы ты меня. Как отец, Соколовский не имеет к тебе никакого отношения. Разве что можем сказать ему спасибо за отличный генофонд. Как кумир… что ж, как показало время, в качестве спортсмена он неплохой пример для подражания. Но ты — лучше. Ты умеешь не только махать кулаками, но и думать головой, просчитывать противника, знать его действия наперёд лучше него самого. Ты — мой сын! Ты — Степан Свиридов! Подбери сопли, родной, к чертям любых кумиров! Иди и бейся. И знай, у тебя всегда есть и буду я. Я всегда выберу тебя. И я сделаю для тебя все. И я никого не боюсь. Ни Соколовского, ни его семейку, ни злобную Катерю. И деньги на Москву я тебе достану. Надо будет, вслед за тобой поеду. Ты только будь честен с собой и со мной. И для начала определись, чего ты хочешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Сигнал на телефоне возвестил о прибытии такси. Я крепко обняла своего хмурого, слегка поникшего и весьма озадаченного моей внезапной боевой тирадой сына, и поспешила на вокзал. Электричка до деревни отходит через сорок пять минут, а мне ещё надо до Бабки Кати дозвониться и выяснить, что за хворь с ней приключилась на сей раз, и по случаю наведаться в аптеку.

Дорога до деревни занимала полтора часа на электричке и ещё сорок минут на автобусе. Отличная возможность обо всем подумать. Попытаться разложить по полкам имеющуюся информацию и составить варианты дальнейшего развития событий. Но думать отчаянно не получалось.

Перед глазами вновь и вновь возникал Матвей с его дурацкими такими красивыми, нежными и ароматными цветами, ошарашенный синий взгляд, от которого сжималось мое неумело скрепленное болтами из прошедших лет разбитое сердце, такая родная и давно позабытая улыбка, рассыпающийся по моей коже мурашками бархатный голос.

Я и забыла насколько красив и притягателен этот мерзавец. Степа, конечно, очень на него похож, и все же другой. Мягче. Во взгляде Степы на меня всенепременно плещутся безусловная любовь и нежность, забота и даже некоторое благоговение. Во взгляде же его отца лишь спортивный азарт, толика удивления, приправленного злостью и досадой от негатива моей на него реакции.

Да. Кажется, именно такой у него взгляд.

Вот ведь спесивый гад.

Явился, спустя хренову тучу лет и недоумевает, отчего ему тут не рады. Воистину гордыня — смертный грех. Гореть тебе в аду, Соколовский. И мне вместе с тобой.

Собственно, такими думами и промаялась всю дорогу, ни к чему определенному, так и не придя.

Во двор Катери входила, собрав в кулак все своё мужество. Последние годы бабка стала совсем несносна, вредна, злобна и сварлива. Общалась я с ней только в крайних случаях. Степу от старухи и вовсе старалась держать подальше. Ни одному ребёнку на свете не надо слушать разглагольствования о том, что его нагуляла блудливая мать, которая сама дочь блудливой мамаши.

В хате, давно не ведавшей покраски и тщательной уборки, царил полумрак и затхлый запах сырой пыли. Дверь, скрипнув, как-то жалостливо, словно голодный котёнок, беспрепятственно впустила меня в «обитель высокоморальной нравственности и оплот благочестивости».

Из Сеней, где на лавках стояли пустые вёдра, и висела тонкая паутинка, я вошла в кухню. Когда-то здесь половину пространства занимала русская печка. Ее давно уже разобрали, ведь в дом провели газ, но десятилетиями впитывавшийся в бревенчатые стены печной дух, до сих пор витал в воздухе, возвращая в мою память не самые радужные воспоминания из детства.

Тихо.

Я позвала бабку Катю, но ответа не последовало. Нехорошее предчувствие морозом прокатилось по спине. Поспешно сбросила ботинки, поставила в пороге сумку и набитые продуктами пакеты, и, не раздеваясь, прошла дальше. Прямиком в угол, где за закрытым узкими шторками проемом находилась постель Катери.

Старуха возлежала на пуховой перине, наполовину укрытая стеганым ватным одеялом времен сталинских репрессий. Волосы ее, некогда гладкие, темные, а теперь посеребрённые сединой, неровными прядями струились по вышитой незамысловатыми цветами подушке. Тонкие костлявые руки сжимали в руках кнопочный мобильный телефон. Бледное худое лицо казалось восковым. Катеря выглядела словно неживая, будто мумия. Мы не виделись уже примерно с полгода, но, кажется, тогда бабка выглядела лучше. Я смотрела на бездвижное тело и сама боялась пошевелиться.

Неужели на этот раз бабка и впрямь померла?

Глава 25

Я потянулась к ее телу трясущейся рукой, боясь почувствовать пальцами холодное стылое тело покойника.

А потом вдруг раздался громкий храп, от которого дернулась и сама старуха. Но не проснулась. Я же, вздрогнув, тихо выругалась.

Смелее потрогала руку, лоб — тёплые, но не горячие. Осмотрелась. На прикроватной тумбочке — ни лекарств, ни микстур, лишь стакан с прозрачной жидкостью. Принюхалась — вода. Да и в целом, в воздухе не было намёка ни на корвалол, ни на валерьянку. С облегчением выдохнув, присмотрелась к спящей передо мной родственнице.

Довольно сухая, морщинистая, скуластая. Тяжелый характер и время наложили на Катерю свои отпечатки в виде глубоких носогубных складок, опущенных уголках бледных губ, с огромным количеством круговых морщин вокруг них, суровым заломом между по-прежнему чёрными бровями. Даже во сне лицо этой женщины отказывалось источать спокойствие и умиротворенность. Напротив, оно оставалось серьезно-сосредоточенным и привычно злым.

Да уж, Катеря отнюдь не была одной из тех бабушек, что являются неотъемлемой частью счастливого детства любого среднестатистического ребёнка. О нет. Эта женщина своими бескомпромиссными едкими высказываниями не щадила ни стариков, ни младенцев. Всю свою жизнь она боялась позора, а нажила лишь одиночество. И не сказать, что Катеря была уж очень старой для прабабушки шестнадцатилетнего парня, но выглядела она едва ли не на сто лет.