Кэтрин Николсон - Шелк
Но теперь… Жанна смотрела сухими, без единой слезинки глазами на пламя и не видела его, только чувствовала жар на лице. И что-то медленно шевельнулось в ее душе, какая-то дверка осторожно приоткрылась – чуть-чуть, самую малость, пропуская свет в маленькую темную каморку. Может, огонь в камине сделал свое дело, а может – Дион, спокойно ожидавший, захочет ли она продолжить. Или это дом, родные стены придали ей уверенности? Как знать? Но так или иначе Жанна вдруг обрела способность говорить о своей тайне.
– Я ненавидела. Ненавидела свои ощущения. Не голод, нет… сознание, что я не могу обуздать себя. Мне было так страшно. Я думала… думала…
– Вы думали, что это поглотит вас целиком, без остатка.
Жанна удивленно заморгала. Она ожидала чего угодно, но только не одобрительного кивка головой. Стало быть, Дион понимает ее и не находит в этом ничего необычного.
– У меня то же самое. Начиная рисовать, я всякий раз боюсь, что картина прикончит меня.
И все ее страхи вдруг улетучились, унеслись вместе с дымом через печную трубу. Дион повернулся к Жанне. В его глазах плясали отсветы пламени.
– А теперь, когда мы столько узнали друг о друге, скажи-ка мне, Жанна Браун, как твое настоящее имя?
Жанна вздрогнула. Какой невинный и вместе с тем коварный вопрос! Он пробудил нежеланные воспоминания: застарелое чувство стыда, голоса резвящихся детей, недовольство матери – глубокое и холодное, как подземная река.
– Вы имеете в виду мое полное имя? – переспросила она, пытаясь выиграть время. – А чем вам не нравится Жанна?
– Мне нравится, даже очень. – Дион отвернулся, пряча улыбку.
Жанна знала, что вовсе не обязана отчитываться перед ним, но именно поэтому собралась с силами и ответила, хотя от волнения у нее пересохло в горле:
– Дженьюри[14]. При крещении мне дали имя Дженьюри. – Она смущенно пожала плечами. – Его я тоже ненавидела. Всегда.
– Почему же? – Дион, казалось, был полностью поглощен созерцанием причудливых отблесков пламени в камине, но Жанна знала, что он слушает ее очень внимательно, – совсем как ребенок, приложивший к уху морскую раковину.
– Потому что… – Жанна запнулась, а потом отважно выпалила:
– Потому что это безобразное имя. Холодное и безобразное. Январь – самый худший месяц в году.
Теперь слова вылетали из нее, как пули. Жанна чувствовала, что надо выговориться поскорее, а то не хватит смелости.
– Я думаю, моя мать выбрала такое имя потому, что я родилась в январе и это было самое ужасное событие в ее жизни.
– Ох уж эти матери – тяжело с ними! – Дион обернулся и посмотрел на нее с участием, но без всякого удивления. – Значит, Дженьюри… Хороший месяц. Для художника самый лучший. Ни листьев, ни травы. Никаких обманов. Когда выпадает снег, все становится четким и ясным. Черное и белое – это же самая суть вещей. – Он улыбнулся. – Мне нравится твое имя, Дженьюри. Оно тебе подходит.
– Да, наверное. – Жанна вздохнула. – Конечно, мама была права. Она всегда твердила, что я холодный человек. Мучилась со мной с первого дня моего рождения. Я не хотела брать грудь и все время плакала. И потом она часто говорила: «Если будешь такой тощей, ты никогда не найдешь мужа, который позаботился бы о тебе». – Жанна слегка передернулась. – Но мне и не нужен муж. Я… я ведь не какая-нибудь там…
– А как же сэр Ланселот? – поддразнил ее Дион. – Вместе с «бентли» и шофером в форме цвета морской волны?
– Вы имеете в виду Грея?
Жанна вспыхнула. Дион видел ее насквозь. Да, ради Грея можно пойти на все, даже стать другим человеком. При одном упоминании этого имени ею овладело какое-то странное щемящее чувство, сладостное и горькое одновременно, с солоноватым привкусом слез.
– Это бесполезно, – мрачно заявила Жанна, стараясь отогнать свои мучительные и прекрасные грезы. – Я его не интересую, и так будет всегда. Я… я не умею общаться с мужчинами.
– И гордишься этим. – Дион с равнодушным видом разворошил горящие поленья. – Не волнуйся, эта фаза скоро закончится.
Жанна оскорбилась. Все мужчины одинаковы. Ведут себя бестактно, покровительственно и убеждены, что у женщины дела пойдут на лад только в том случае, если она будет выполнять свое основное предназначение, то есть ублажать их.
– Ну-ну! – воскликнула она с сарказмом. – А теперь скажите, что я еще не встретила свой идеал!
– Ничего подобного. – Дион потянулся и нежно дотронулся до ее руки. – По-моему, ты еще не встретила его антипод!
Воцарилось молчание. Тишину нарушало только потрескивание свечей и шепот пламени в камине. Онемев от изумления, Жанна уставилась на Диона. Да как он мог сказать такое, зная о Грее? Как посмел? Кого же она по доброте душевной пригласила посидеть на ширазском ковре Джули? Уж не самого ли дьявола во плоти? На этой безобразной голове достаточно волос, чтобы скрыть под ними рога. Дотронься до него – и сгоришь, сгоришь дотла. А Дион будет только наслаждаться и радоваться… По ее спине пробежала дрожь. Сердце сжалось. Не надо было открывать перед ним душу. Ему вообще нельзя доверять. Он ничего не понял. Он принимает ее за одну из тех прытких девиц, что поднимались по лестнице, испещренной его пометками. Впрочем, домовладелице, наверное, будет позволено войти на чердак через люк.
Жанна бросила на Диона гневный взгляд… и онемела. Какие у него глаза – и печальные, и смеющиеся! Нет, она совсем не знает его. И себя тоже. Что с ней творится? Жанна чувствовала, что вся ее решимость испарилась;" она таяла, становилась мягкой, как воск. Еще несколько минут – и под этим взглядом она превратится в ничто, в призрак, в тень на стене. И будет всем своим существом откликаться на каждое его слово и движение, как эхо или двойник в зеркале. Она перестанет существовать, слившись с умирающим огнем в камине, с осенним дождем, с прозрачным пламенем свечей.
Это невозможно. Не смотри на него. Нельзя. Но как укрыться от этого взгляда? И Жанна, беспомощная и растерянная, продолжала смотреть, а окружающий мир исчезал, растворялся в струйках дыма. Осталось только ощущение жаркой тягучей пустоты, жаждущей, чтобы ее заполнили.
– Ну что же, Дженьюри. – Одним гибким неторопливым движением Дион поднялся с ковра и протянул ей руку. – Идем на скачки?
Молчание длилось бесконечно долго. Ее тело вдруг отяжелело и разбухло, словно опоенное отравой. Она была не в силах пошевелиться, и слова не шли с языка. Но где-то глубоко внутри звенели маленькие колокольчики, предупреждая о грозящей опасности. «Не проси. Пожалуйста, не проси меня об этом. Это чересчур. Я не вынесу. Отпусти, отпусти меня».
А колокольчики все продолжали пронзительно звенеть. От этих звуков, казалось, вибрировал воздух.
