Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
Этой ночью я проснулся от жажды. Денис улыбался и мурлыкал во сне, и я в который раз позавидовал его безмятежности. Я снял со спинки стула твою рубашку — она была пропитана тобой, и не было в мире запаха роднее и теплее. Так в детстве мы знаем запах матери. Ты спал, подогнув под себя колени, свернувшись как котенок, и вся твоя беззащитность выражалась этой позой; на полу лежали твои помятые трусы, и я испытывал непреодолимое желание примерить их у зеркала, но этот фетиш детского греха был неизмеримо мал для меня — эти жалкие, несвежие зеленые трусики с красными полосками возбуждали меня, на лбу появлялась вздувшаяся венка, и мой кок накачивался горячей кровью. Родинка на твоем левом плече, семь швов после удаления аппендикса, шрам на коленке — все это было для меня дороже всех сокровищ мира, и даже твои несуразные старые ботинки с растрепанными шнурками я купил бы с аукциона «Сотби» за любую сумму, которую был бы способен осилить: Твои трусы я спрятал под крышкой пианино, и утром ты сконфуженно ищешь их, сверкая розовой попкой. Потом, догадавшись о моей проделке, опять прыгаешь в теплую постель, и мы снова превращаем ее в полигон для ядерных боеголовок: все поднимается вверх, стреляет и брызжет. Я закидываю твои загорелые ноги к себе на плечи: Вазелиновый тюбик где-то под подушкой был: да, под подушкой, где же еще ему быть?.. Ты стонешь, морщишься от сладкой боли, бьешь головой о подушку, но шепчешь как в бреду: «Давай, Андрей, милый, давай:» Я не знаю, как ты выдерживаешь мои слоновьи удары, я убыстряю темп: и через безумные прыгающие секунды взлетаю к звездам: Наша кровать стоит среди вулканов, извергающих огненную лаву, в пустынях бьют фонтаны и подбрасывают мощными струями золотые шары. Я пью тебя и не могу напиться, ем тебя и не утоляю голода. Да и разве могут насытится каннибалы, пожирающие друг друга в экстазе всех страстей? Ты вздрагиваешь, и глаза брыкающегося жеребенка смотрят в мою бездну. Ты хлопаешь ресницами: «Поцелуй меня».
Умываясь, замечаю, что на белках глаз появились красные ниточки лопнувших сосудиков. Денис пьет кофе в постели, прядь его светлых волос прилипла к вспотевшему лбу. Боже, сколько миров мы сожгли за все наши ночи, наши джунгли, полные полыхающих красок, фруктового изобилия и диковинных птиц! В каких небесных энциклопедиях классифицированы эти райские птицы? Мой поджарый мальчик, моя зеленоглазая пантера, мой Маугли, когда будешь в раю, не забудь сбросить в мое пекло хотя бы перышко:
…И было видение, давным-давно, не помню в какой из моих жизней: по выжженному полю идет немецкий офицер в пыльной форме, его уставшее арийское лицо забрызгано грязью, кровь запеклась в уголках странной улыбки; он ведет за руку светловолосого русского юношу в армейской рубашке не по росту, завязанной узлом на животе. Они вместе пьют воду из лесного родника, офицер что-то говорит на немецком и подносит парнишке лодочку своих ладоней с водой, от холода которой сводит челюсти. Песчинки скрипят на зубах. Парень жадно пьет и не может напиться, только острый кадык прыгает на мальчишеской загорелой шее. Уже темнеет, но птицы еще не смолкли. Я падаю в траву, ощущая всем телом притяжение земли после трех бессонных ночей на четырнадцатой параллели, трава пахнет дымом и горькой полынью, земля теплая и живая. «Земля живая,» — повторяю я и уже не в силах поднять отяжелевшие веки. Только обнимаю его худые плечи, чувствую соленый душистый пот на своих обветренных губах и слышу, как стучит воробьиное, чужое русское сердце. Засыпая, я подумал: если этот славный парень убьет меня ночью, то пусть он сделает это быстро и не больно. Мне снился лебедь на черном зеркале озера, деревянный стол с пивными кружками и восемь лун в небе. «Почему восемь лун горят над нами? — спросил я у странной девушки с синим лаком на ногтях. — И почему так пахнет землей?» Девушка стряхнула с декольтированного платья мертвую стрекозу и тихо ответила грубым мужским басом: «Потому что ты, сука, больше не проснешься и будешь вечно пить со мной этот гной». Я попытался пошутить:
— Это не худший вариант вечности, правда?
На что получил оплеуху и визгливый ответ:
— Да, это неплохо, особенно если ты любишь слушать грязные истории. У меня есть что рассказать тебе, милая сволочь: — и я опять получил оплеуху.
…Когда прошел звон в ушах, я увидел на столе железную перчатку и отвратительные крючки. Поймав мой недоуменный взгляд, эта жаба прохрипела:
— Что ты удивляешься, ты в аду, сука:
По лунной дорожке шел карлик с огромным членом и волочил привязанного за ноги мальчика, который что-то кричал на итальянском, и я опять удивился. «Неужели и меня будут истязать?» — не успел я подумать, как моя надсмотрщица стала целовать меня и высосала правый глаз: Потом она била меня по лицу железной перчаткой и приговаривала: «У нас тут страсти-мордасти, страсти-мордасти, страсти-мордасти:» Я никогда не рисовал себе ад таким примитивным, грубым и зримым, он всегда казался мне чем-то вроде долговой ямы с муками совести и тонкими переживаниями, в крайнем случае, я представлял себя сгустком вечного ужаса, летящим в безграничности или тлеющим огоньком самосознания в огне или холоде, но физические муки для меня были убийственной неожиданностью. Неужели это навсегда? Ад не будет закрыт? И разве моя любовь — грех? Любовь ведь чистая, как кристалл: Это лирическое отступление от небытия, ведь — «пока люблю — дышу», так говорили в золотые века? Они не знали Христа, и им все простили? Я так не играю, это нечестно, остановите землю, мне нужно сойти:
…Да и что ты оставишь после себя, Найтов, фотограф облаков, вечный мальчик? Высохшую розу и пару неплохих стихов в одной из канувших бесследно антологий? Может быть, близорукая филология зарумянится от удовольствия, вздохнет, получив минутное эстетическое наслаждение от текста, но ведь не ради эфемерного вздоха ты размешал свой лирический коктейль с кровью и слезами (кто сказал, что арлекины не плачут?). Или и жизнь твоя — облачный пар? Вместо символа веры поднял на шесте, как знамя, трусы какого-то сопливого мальчишки и плачет пьяными слезами, пуская слюни. Выстави за дверь своего щенка, встань под холодный душ, протрезвись, очнись! Изведи постом и молитвой парнокопытного беса, приставленного к тебе, чтобы ты не возгордился, извлеки из плоти своей это длинное жало, пока не задохнулся в перегаре смрадного, тягчайшего греха, пока не подавился собственной блевотиной, ибо нет у твоей лодки ни весел, ни паруса, и бросает ее как щепку в волнующее житейское море — и лодка тебе давно мала, и море все безумнее. Бог дал тебе чудесный, неиссякаемый дар, но кому много дано — с того много и спросится. Как же ты можешь столь безрассудно растрачивать то, что только отчасти принадлежит тебе? Будешь в долговой яме!
