Татьяна Веденская - Штамп Гименея
Глава 4.
Панацея от всех болезней
Жизнь прожить – не поле перейти. Так любила говорить моя бабушка, которая жила так далеко, что я видела ее только летом, да и то только в раннем детстве, когда требовалось обеспечить мне и Ларику полноценный деревенский отдых. У нее был домик в деревне, который мало чем напоминал рафинированную избушку из одноименной рекламы. Ее маленький срубчик-пятистенок, стоящий около леса, до которого надо было сначала сутки трястись в поезде дальнего следования, а затем еще и тащиться на рейсовом автобусе в Бог знает какую глушь, отличался уютом и самобытностью, хотя какой-нибудь иностранец, попав туда, решил бы, что это хлев. В каком-то смысле это так и было. Русская печь стояла посреди большой комнаты, которая в одном лице представляла собой и спальню, и гостиную, и кухню. За дверью были сени, одной стороной они граничили с хлевом, где мычала теплая корова. В хлеву было тепло и душно, пахло сеном и еще чем-то очевидно животным, чуждым для нас, городских жителей. Когда мы были детьми, то обожали ездить к маминой маме. Там под гудение русской печи, мы до полуночи слушали бабулины рассказы про мамино детство и юность, про то, как она встретила папу, служившего в какой-то неподалеку расположенной части, и как покинула этот затерянный край. Пошла вместе с папой измерять военными сапогами русскую землю. Потом, когда мы с Лариком стали постарше, лесные чудеса перестали манить нас к себе, а городские джунгли полностью покорили наше сознание. Компьютеры, телевизоры, супермаркеты. С бабушкой мы потом только переписывались. Причем в основном мама. А мы ограничивались короткими приветами и пожеланиями здоровья. В тот день, когда я оказалась по другую сторону баррикады, то есть на лестничной площадке в доме Бориса Аверина, мне вдруг до ломоты в костях захотелось оказаться в этом маленьком покосившемся срубчике. Забраться на печку и перестать страдать, заставить сердце замолчать. Потому что помимо моих глупых слов и опрометчивых поступков, между нами с Борисом встала бы стена из многих километров густого, непроходимого леса. А это был бы повод забыть всю мою непутевую городскую жизнь. Но бабушки уже несколько лет как не было в живых. Так что дом продали, и мне некуда было поехать, чтобы сделать вид, что ничего не было. Я медленно, будто бы в бессознательном состоянии, прошла весь путь от Борисова дома до своего. А это, между прочем, верные полчаса. И все прокручивала, прокручивала этот наш с ним последний разговор. Что я сказала не так, и что можно было бы сказать иначе. Как можно было бы поступить, чтобы все-таки убедить его в том, что мне надо остаться. Стоило ли звонить в его дверь как сумасшедшей или я правильно поступила, что просто ушла по лестнице вниз, ничем его не потревожив. Проявила гордость. Зачем? Теперь мне со всей очевидностью казалось, что надо было звонить, не отрывая пальцев от звонка. И на всякий случай долюить дверь ногами. Правда, неизвестно, открыл ли бы он ее мне, его выдержке всегда можно было позавидовать.
– Вряд ли! – сказала я сама себе. – Не открыл бы.
– Как ты можешь так унижаться! – сказала мне Света, как только услышала о том, что произошло.
– Но понимаешь, ведь без него мне вообще все равно, унижаюсь я или нет, – жалко оправдывалась я.
– Немедленно прекрати! Уважение к себе прежде всего! У тебя таких как он будет еще сотня, – уверенно заявила она. Я усомнилась.
– Сотня?
– Ну, сотня не сотня, но таких полным-полно по Москве ходит.
– Хорошо, но что мне делать прямо сейчас? – спросила я.
– А чего тебе хочется? – внимательно осмотрела меня она. Я бы могла ей честно сказать, что мне страстно хочется пасть смертью храбрых где-нибудь у Бориса на глазах. Так, чтобы он подбежал ко мне, поднял бы меня, упавшую без сил, с земли, и приподнял бы мне голову. А я перед смертью сказала бы ему тихим шепотом:
– Я действительно тебя любила. Поверь мне!
– Я тебе верю. Только не умирай! Я тоже тебя люблю! – кричал бы Борис, но было бы уже поздно. Я бы откинулась назад, и огонь в моих глазах бы потух навсегда. Вот тогда бы он понял, кого потерял. Но все это было как-то не по-нашему, не по-феминистски, и Света могла бы меня не так понять, то пришлось сказать совсем другое.
– Хочется побыстрее все забыть, – сляпала я, и, хотя это была очевидная ложь, Света мне поверила. Или сделала вид, что поверила.
– Тогда лучшее для тебя лекарство – это работа! – убедительно кивнула она. – Уйди в работу с головой.
– Но как, если я и так уже завалена ею, как Титаник Атлантическим океаном? – возразила я.
– Ничего. Пусть тебе поручат еще какой-нибудь проект, – предложила она.
– Проект? – задумалась я. – Никто мне ничего не поручит. Глупости все это.
– Тогда надо придумать проект самой, – строго посмотрела на меня Светлана. Я задумалась. Все, чего мне хотелось сейчас придумывать, необъяснимым образом обязательно касалось способов, средств и методов возвращения Бориса. И если вариант героической, трогательной смерти на его руках даже и мне самой казался неприемлемым (из-за его бесперспективности, так как я не владела техникой воскресения из усопших), то идеи про вооруженное нападение на его офис, где я выступала в роли спасателя-Зорро, или встречи через много лет, когда он узнает, что я родила ему дочь, которую он не видел и о которой не знал, мне казались вполне хороши. Вот только кто ж ограбит офис на режимной территории СМИ. И как мне умудриться родить ему дочь, которой он мне не сделал?
– Хорошо, попробую что-то придумать, – улыбнулась я Свете, пытаясь прикрыть улыбкой свои гнусные упаднические мысли. Но на самом деле мне не хотелось думать даже о том, о чем думать было надо. О викторине, об исторических эротических вопросах, о костюмах, о мизансценах и декорациях.
– Что с тобой? Ты сама не своя, – ругал меня Гошка. Девушка, которая могла бы пахать, но вместо этого лупится в окно, за которым ничего нет (потому что оно завешено черным бархатом), всячески его раздражала.
– Я своя. А что? – пыталась включиться я. – Процесс-то идет.
– Процесс-то идет в задницу, потому что у тебя башка ерундой набита, – отрезал Гошка. Тогда я попыталась разреветься прямо на рабочем месте. Интересно, что слезы имеют на мужчин воздействие не хуже соляной кислоты. Они на все готовы, чтобы только прекратил литься поток ядовитой на их взгляд жидкости. Гошка оторопело уставился на меня и проглотил все свои упреки разом.
– Может, выпьешь? – спросил меня Славик. Что мне показалось очень странным, потому что за мою уже весьма длительную историю пребывания в его студии мне никто и никогда не наливал. Считалось, что каждому свое. Кто-то работает, кто-то пьет. Причем не надо думать, что пьют те, кто хуже. У нас дело обстояло как раз наоборот. Никто не оспаривал существующий порядок. Не стоит менять то, что уже сложилось.
