Алессандро Д'Авения - Белая как молоко, красная как кровь
— Это было бы чудесно…
— По-твоему, я мог бы и писателем стать?
— Расскажи какую-нибудь историю…
Задумываюсь. Смотрю на самую красную мерцающую звезду.
— Жила-была однажды звезда, молодая такая звезда. И как все молодые звёздочки, маленькая и белая, как молоко. И казалась очень хрупкой, но потому лишь, что испускала много света, отчего становилась почти прозрачной. Звали её Нана, это значит Крохотная. А второе имя Бьянка — Белая, потому что цветом походила на молоко. Вот и получилось у неё такое имя — Нана Бьянка, а проще — Нана. Звёздочка любила бродить по небу и знакомиться с другими звёздами. Но шло время, она выросла и из малышки Наны превратилась в Большую Красную Звезду. Все остальные звёзды завидовали её красоте и её золотистым лучам, разлетавшимся, словно длиннейшие волосы. Но секрет Красной Звезды заключался в том, что на самом-то деле, в душе своей, она оставалась малышкой Наной, простой, яркой и чистой звёздочкой, хотя и выглядела большой и красной. Вот почему она до сих пор сияет в небе, меняя свой цвет с белого на красный и наоборот. И нет ничего чудеснее её на небе. И на Земле тоже.
Умолкаю. Это не бог весть какая история. Вообще никакая не история, лишь то, что подсказала одна яркая звезда. И я указываю на неё:
— Вот эту звезду хочу посвятить тебе, Сильвия.
Улыбка озаряет лицо Сильвии, и оно освещается то белым, то красным светом, потому что, словно зеркало, отражает с расстояния миллионов, может быть, миллиардов, световых лет блеск её далёкой звезды.
Сильвия опускает голову мне на плечо и закрывает глаза. А я молча смотрю на Персея, Андромеду и Пегаса. Небо превратилось в огромный тёмный киноэкран, на который можно проецировать любые фильмы, какие только захотим, — и в то же время я чувствую, как что-то лёгкое и светлое неслышно укрывается где-то в самом далёком уголке моего сердца, подобно песчинке, которая прячется в раковине устрицы, чтобы превратиться в жемчужину.
«Я люблю тебя», говорят глаза Сильвии.
«Я тоже», — отвечают мои глаза.
Учила итальянского вызывает меня отвечать, а потом спрашивает, почему это я только теперь начал учить язык. Смотрю на Сильвию; она чуть заметно качает головой, и я оставляю при себе то, что хотел бы ответить, — и точно знаю, кого должен благодарить. Одну ошибку я всё же допустил — в сослагательном наклонении.
— Почему не знаешь сослагательного наклонения, Лео? Словно нарочно делаешь ошибку. Это же самый простой случай…
Опять молчу и проклинаю тот день, когда ради приятной компании пропустил урок и пренебрёг сослагательным наклонением, решив, что всё равно никто его не употребляет. Ради приятелей можно, наверное, отказаться от сослагательного наклонения, но говорить без него на родном языке никак нельзя. И потому я получаю четвёрку вместо пятёрки.
С завтрашнего дня непременно займусь сослагательным наклонением, нравится мне оно или нет. Вот и сейчас разобрался. Даже нравится, хотя придётся всё время помнить о нём и всюду исправлять свои ошибки. Если хочу стать писателем, нужно научиться употреблять сослагательное наклонение. Слов нет, это не самая необходимая в жизни вещь, но с ним лучше живётся: жизнь наполняется оттенками, открываются какие-то возможности. А жизнь так коротка, что есть смысл прожить её как можно полнее.
Когда прихожу к Беатриче, она пишет дневник. Как и Сильвия. Встречает меня улыбкой и просит помочь. Её дневник никто не читает, но мне она разрешит, если буду записывать под её диктовку.
— Поможешь писать, тогда дам почитать, — говорит она, и мне кажется, будто я оказался в комнате, где хранятся все секреты на свете.
Дневник — это тетрадь в красной обложке с нелинованными страницами. Худшее, что могло меня ожидать…
— Беатриче, я не умею писать на нелинованных страницах. Могу всё испортить.
Говорю это, глядя на аккуратные строки Беатриче. Вверху листа справа стоит дата, а ниже лёгким, красивым, ровным почерком изложены мысли Беатриче. Страница похожа на белое платье весенним днём, когда дует лёгкий ветерок. Читаю абзац, который она завершает так: «Дорогой Бог…» Неужели «Дорогой Бог»?! Ну да: «Дорогой Бог». Беатриче пишет письма богу. Весь дневник состоит из коротких писем богу, в которых она рассказывает о своей жизни, делится своими тревогами, радостями, печалями, надеждами. По её просьбе читаю вслух последнюю часть только что написанного письма, чтобы продолжить там, где она остановилась.
— «…Сегодня очень устала. Мне очень трудно писать Тебе. А так много хотелось бы сказать, но утешаюсь тем, что Ты и так всё знаешь. И всё же мне нравится рассказывать Тебе обо всём, это помогает лучше понять происходящее.
Спрашиваю себя, вернутся ли ко мне там, на небе, мои огненно-рыжие волосы… Если Ты подарил их мне такими красивыми, то, наверное, потому, что они нравились Тебе, они полны жизни. Так, может быть, они вернутся ко мне?»
Читаю и чувствую, что голос у меня дрожит от волнения, еле справляюсь с ним.
— А теперь пиши ты: «Сегодня я так устала, что трудно писать, заболела рука. К счастью, Ты послал мне Лео, одного из моих ангелов-хранителей…»
Никогда не считал себя хранителем, и уж тем более ангелом, но возражать не хочется. Лео — ангел-хранитель. Звучит красиво. Беатриче между тем о чём-то задумалась, устремив в пространство свои зелёные глаза.
— Ты счастлива, Беатриче?
Помолчав немного, она задумчиво отвечает:
— Да, счастлива.
Когда снова, оторвав взгляд от дневника, поднимаю на неё глаза, вижу, что она уснула. Ласково глажу её по голове, и мне кажется, будто я приласкал её слабость. Она не почувствовала моего прикосновения. Спит. Долго, наверное, с полчаса, смотрю на неё и молчу. И видится мне где-то вдали что-то пугающее, чему никак не могу найти названия. Перечитываю то, что мы написали. Я помог Беатриче приоткрыть душу. Сделал это своим корявым, неровным почерком, строки сползают… Замечаю это только теперь. Не умею писать на нелинованной бумаге. Кажется, будто все слова катятся куда-то вниз по крутому склону, пока не разобьются…
Потом пришла её мама, и я попрощался с ней. Она поцеловала меня в лоб, и я, не зная, что делать, обнял её. Судя по тому, как она благодарит меня, вижу, что поступил правильно. С тех пор как пытаюсь жить за двоих — и за Беатриче тоже, придумываю уйму правильных вещей. Это любовь, думаю я, ведь я чувствую себя счастливым: счастье — это когда любишь. Сегодня отправлюсь выгуливать Терминатора, и буду выгуливать его, даже если придётся делать это всю жизнь. Беатриче не может этого сделать, а я могу. Это ведь тоже жизнь.
Если Беатриче пишет богу, значит, он определённо существует.
