Маленькая женщина Большого - Мария Зайцева
Он слушает то, что ему отвечает подчиненный, косится на нас с Семеновичем, и отходит в сторону, переходя на заковыристый мат.
Семенович слушает его не без удовольствия.
— Хороший мужик, — говорит он, — не бегай от него, Валька.
— Да о чем вы вообще… — отмахиваюсь я, краснея почему-то, — давайте лучше вас посмотрю. Такой стресс… Как бы не сказалось, после инсульта…
— Да чего со мной будет? — отмахивается Семенович, — они меня даже не тронули. А вот Жульку мою… — тут у него голос начинает дрожать, а глаза, все еще острые и ясные, несмотря на возраст, наполняются слезами, — Жульку мою пристрелили… Твари… Жаль, что одного только удалось. Я бы их всех положил, всех…
Я оцениваю дрожание рук, и кидаюсь к сумке, надеясь, что успокоительное не пострадало.
Второго инсульта нам тут не хватало только!
Занимаюсь Семеновичем, проверяю давление и сердцебиение, затем делаю укол, успокаиваю.
И фоном этого — мат Зевса на крыльце. Похоже, его подчиненные лажанули жестко. Но мне их не жаль.
А вот Семеновича жаль. И Жульку его.
Надо будет привезти ему собаку. Хорошего пса, который вырастет в серьезного волкодава. Чтоб не так одиноко было.
В метре буквально лежат три мертвых тела, но мне про них вообще не думается.
И проверять, может, кто из них и выжил, не хочется категорически.
Это совершенно непрофессионально, но вот как есть.
Зевс заходит обратно в дом, убирает телефон.
— Скоро мои приедут. И полиция.
Он идет ко мне, тянет к себе за плечи. И я с невероятной готовностью приникаю к его широченной груди.
— Испугался чего-то, — делится он со мной эмоциями, — один был бы — не страшно, а с тобой… Боялся, вдруг зацепят…
Я щурюсь, пытаясь сдержать слезы.
И все равно не получается.
Реву, как слабая, глупая баба, которую спасли от гибели, и у нее лишь теперь пришло осознание случившегося. Того, что могло бы быть.
На мгновение мысль мелькает: “А если бы я одна сюда пришла? Без него? Что было бы?”
Мелькает, обжигая потусторонним холодом вполне вероятной картинки… И пропадает.
Этого не случилось.
Наверно, папа правильно за мной приглядывает с неба.
Спасибо тебе, папа.
Я чувствую.
32. Большой. Эмоции после края
В моей жизни, вроде бы и недолгой, а, если оглянуться, то охренеешь, сколько лет в реале прошло, было многое.
Очень многое.
Наверно, на десять обычных жизней хватит того, что мне за эти практически пятьдесят случилось пережить.
И пострашнее сегодняшней ситуации случались, чего уж там.
Одна Чечня чего стоит, особенно, когда первый раз, восемнадцатилетним срочником попал.
Память — странная штука, конечно.
Вроде, и забылось все, дымкой покрылись, словно и не со мной было… Но стоит закрыть глаза и поднапрячься, тут же в голову картинки приходят, да подробные такие. И БТР-ы с гусеницами в человеческих кишках, и черные провалы окон жилых домов, и двое мертвых парней, милиционеров, до последнего защищавших отдел милиции с оружейкой, и так и не пустивших туда никого. И лица моих друзей, таких же молодых, как и я, только менее удачливых…
Они навсегда молодыми остались.
А я — постарел.
И после возвращения оттуда радостно хапал воздух свободы. Полной грудью.
И уже другие картинки.
Стволы, разборки, мамины глаза, одновременно радостные, потому что живой, и тревожные, потому что молодой и дурак.
Любовь, первая, дикая, безумная.
Ревность, настолько страшная, что голову отрубило.
Я и не думал, что могу так ревновать, так с ума сходить…
Глаза моего приятеля, Макса. Его взгляд на Лару. Моя ярость. Белая. Без всполохов. Мы дрались тогда с ним, дико, до смерти.
Я Лару чуть больше недели знал, а убивать за нее был готов.
Тогда, после войны, это как-то легко давалось, просто…
Потом зона.
Ломка, ощущение дикой вины перед мамой в первую очередь. Бешенство, когда узнал про то, что Лара бросила, свалила.
И потом, после… Тоже много, очень много чего было.
Но сейчас я смотрю на свои пальцы и не понимаю, почему они подрагивают.
Ситуация-то — не самая критичная была.
Конечно, Воробушек за спиной — это напряг в тройном объеме, потому что неучтенная переменная, которая может в любой момент переменить все.
Но, в целом, автомат не пугал, морды уголовные тоже.
Я бы решил вопрос, без базара.
Но фронтовик Семеныч успел раньше меня. И решил по своему.
Вот удивляют и восхищают меня эти люди! Столько жизненной энергии в них, столько воли!
То, что ружье заряженное у постели держал, не удивительно, на самом деле.
Тут это в порядке вещей, особенно у сельских жителей. У нас волки водятся, медведи, рыси. Да и кабаны ходят такие, что их даже волки стороной обегают. Так что ружье — это предмет первой необходимости.
И рука не дрогнула у старика. Опыт, значит, имеется серьезный.
Надо бы выяснить, какого хрена ветеран войны один живет в таких условиях. И условия эти поменять.
И вообще…
Проехал я сегодня по дороге этой с Воробушком, охренел немного. Многодетная мать живет в такой развалюхе. И без помощи, практически!
Ветеран войны, инсультник, вообще на отшибе! До него весной и осенью не добраться даже на вездеходе! Это как? О чем местные власти-то думают?
С губернатором края я тут пару месяцев назад на охоту ездил, надо будет созвониться или встретиться, уточнить, что вообще делается для людей здесь. А то прямо как-то не по себе…
Я стою на крыльце, смотрю на красный, кровавый закат, курю.
В доме слышен тихий, спокойный голос Воробушка, о чем-то разговаривающей с Семеновичем.
Шумит лес, щелкают птицы. И тишина…
Чуть в стороне, у забора, замечаю неподвижное тело небольшой черно-белой псинки. Подхожу ближе.
Очередью прошили.
Твари.
Старик расстроится.
От дороги слышен шум машин.
Приперлись, мать их, целой делегацией.
Моих людей три машины, две полиции, да еще и скорая, я смотрю. Откопали откуда-то. Находят же, когда под зад серьезно пнешь.
Выкидываю сигарету, засовываю руки в карманы куртки, сжимаю кулаки так, чтоб незаметно было. Нечего эмоции свои показывать.
И без того распустился, наорал на Сашка по телефону. Он там, наверно, в шоке сидит. Он нервный, когда на него орут, да если еще и по делу.
Мои люди грамотно распределяются по двору, не рискуя
