Конфетка для мажора - Аля Драгам
— Ларис?
— Всё нормально. Решила отвезти бабе Рае, она любит.
Молча соглашаюсь, что так правда будет лучше.
— Ну а ты? Ромео так и не предложил поехать с тобой?
— Нет. У него здесь дела, а мне очень надо. Сама не могу объяснить, но нервничаю. Племяшка перестала звонить, а если я набираю, то два слова скажет и отбивается. Хочу сама убедиться, что не накручиваю, понимаешь?
* * *
— Понимаете? Юлия?
Сычёв повторяет вопрос, а я смотрю сквозь пространство и никак не могу облечь слова в мысль. Понимаю, что он что—то произносит, а перед глазами, как на репите, калейдоскопом мелькающие кадры.
И зачем я только открыла входящее сообщение и посмотрела⁈ Зачем⁈
… Шумная компания, лиц которой не видно. Грохочет музыка, разбавляемая пьяными выкриками и непристойными словечками. Среди всех чужих голосов отчётливо слышу тот, который стал таким дорогим и родным. Таким нужным…
Рома пьяно смеется и выдает тираду, которую хочется запикать. Его хохот подхватывают другие парни. Мелькают макушки, руки, ноги. Видно, что запись ведется сбоку и нетвердой рукой. Камера постоянно прыгает. А потом…
— Убогую? Легко? Ты видел её ваще? — Кто это говорит, я не понимаю. — Амур, с нами?
Визги, смех, но ответ Ромы я слышу чётко:
— Я первый.
— До первого января, Амур. Если проиграешь, удваиваем ставку. Я второй.
Ролик обрывается, а я смаргиваю слёзы, которых даже не чувствую…
— Сахарова, готовы?
В голове пусто. На листочке, который выдавали для подготовки, только разрозненные закорючки. Я никак не могу сформулировать предложения, потому что в голове только одна фраза: «До первого января, Амур. Если проиграешь, удваиваем ставку. Я второй». Почему так… больно?
— Юля, тебе плохо?
Альберт Игоревич перескакивает на «ты» и буквально подхватывает, чтобы я не упала. В аудитории тишина. Не заметила, что все ушли, и мы остались вдвоем. Не чувствую ни страха, ни дискомфорта. Ни-че-го…
— Я… мне да, нехорошо, — даже не вру.
— Сможешь хоть на что-то ответить?
Я знаю, почему он спрашивает: если я не сдам, то пойду на пересдачу, а это будет означать лишение стипендии.
Зажмуриваюсь и киваю. Абстрагируюсь от всего и выдаю тот обязательный минимум, который удовлетворяет Сычёва и освобождает меня от незачета.
Прощаюсь с преподавателем, находясь всё в той же прострации, перестав реагировать на вопросы. Кажется, он даже предлагает меня подвезти, но я только качаю головой и спешно покидаю аудиторию.
Автоматически переставляю ноги, каким-то чудом не забыв чемоданчик. Смартфон в кармане джинсов вибрирует, но я отключаю его, не глянув на экран. Есть ли смысл смотреть? Кто бы ни звонил, я никого не хочу слышать.
Всё также, повинуясь слову «надо» отрабатываю номер. Если Виталий и замечает моё состояние, он ничего не говорит. Лишь подходит в финале, когда я на лентах спускаюсь вниз и советует как следует поспать. Да, поспать мне очень надо. Под глазами образовались круги, которые замажут и за маской не будет видно, конечно, но… Руки дрожат и концентрация внимания на нуле, а я не могу потерять работу.
Пресловутое не могу и должна… а так хочется свернуться калачиком и поплакать. Или прижаться к маме, вдохнуть запах выпечки и уюта и забыть обо всем, что бушует снаружи. Я научилась жить без них, но сейчас остро чувствую, насколько вдруг стала одинокой.
А если… если это подстава? Тоня не подошла ко мне сегодня, но сообщение прислала именно она. Откуда к ней попало видео? Почему именно ей? Наверное, правильно вернуть и спросить, но я бегу, перепрыгивая через нападавший снег, к остановке и врываюсь в салон автобуса одна из первых. В кармане зажата связка ключей, и сегодня я намерена ими воспользоваться. Впервые войду в ромину квартиру, не предупредив его. Зачем? Не знаю. Я не собираюсь лазить по вещам и проверять. Да что я смогла бы найти?… Я просто…
Просто хочу спросить у него. Просто спросить…
Оно того стоило?
Глава 45
Юля
Пост охраны прохожу спокойно, кивнув человеку в форме. Если честно, я не способна сейчас распознать лиц или остановиться даже для того, чтобы переброситься парой слов.
Всю дорогу меня не покидает мысль: почему Ромка так свободно оставил свои ключи? Он же не играл… или…
Или выигрыш настолько большой, что он готов был поступиться своими принципами и сблизиться с такой, как я?
Убогая…
Помню, как трясло внутри от его обращения и как хотелось со всей силы зарядить в красиво лицо. Но я также помню, как красивые губы шептали, что не могут без меня, как упоительно целовали… как крепко прижимали к себе сильные руки и сбивчивый голос убеждал не смотреть и не поворачиваться, когда мы были на кладбище.
Я всё это помню. Помню, как мы готовили и смеялись, как не могли посмотреть на экран в кинотеатре, потому что были заняты друг другом, как готовили мои курсовые, обязательно касаясь друг друга…
Все мелочи, все мгновения проносятся на ускоренной перемотке, когда я поднимаюсь в лифте. Впервые мне не кажется этот подъем стремительным. Я успеваю много всего подумать, прежде, чем распахнутся створки.
На площадку выхожу с опаской: если Амурский дома, он уже предупрежден. Но дверь закрыта.
Оставляю чемоданчик у самого лифта и буквально силой заставляю себя преодолеть последние метры.
Прикладываю ключ-карту, но ничего не выходит. Вспоминаю, что иногда Ромка пользуется обычным замком. Дверь поддается, и я оказываюсь в тёмной прихожей.
Выдыхаю и прикладываю ледяные ладони к горящим щекам. Всё, как всегда: привычный запах, привычные спокойные цвета. На полке небрежно брошена ромкина шапка, которую он терпеть не может, но надевает, чтобы не огорчать меня. Очередная мелочь, встающая в противовес тому видео.
Видео… Спор…
Реальность снова обрушивается на меня лавиной. Я вздрагиваю, когда из глубины квартиры слышатся звуки. Машинально прижимаю к груди руки и пячусь назад, но расслабляюсь, стоит взъерошенному блондину появиться в поле зрения.
Рома шлепает босыми ногами по ламинату, оставляя за собой мокрые следы. На нем домашние штаны и промокшая футболка. Такое чувство, что он не вытирался после душа или вовсе принимал его в одежде.
— Ром, — зову робко.
Он видит меня и замирает в шаге, скрестив на груди руки.
— Пришла?
Голос звучит грубо и скрипуче. Я морщусь от неприятного звука, и он, конечно, это замечает.
— Где была вчера?
— Я?… На работе. Ехала к тебе, но…
— Я звонил. Я звонил, Юля! Звонил столько, что оператор, ссс… твою мать… оператор, наверное, записал меня в душевнобольные! Я приезжал к тебе! Ваша церберша сказала, что тебя не было, — цедит с ехидством.
Хлопаю глазами в непонимании. Как не было? Я не видела нашу неизменную Зою Васильевну (прим. — кто забыл, так зовут коменданта общаги), но точно знаю, что есть камеры. Да меня Лариска видела, в конце концов! И кто-нибудь еще наверняка!
— Ром, я…
— Не надо, Юль! Я устал. Устал бегать за тобой, как собачонка, которой то обломится кусочек твоего внимания, то пошлешь и даже не посмотришь. Нравится играть? Играй дальше. У тебя отлично получается!
К концу короткой, но пламенной речи Амурский повышает голос, а меня прорывает. Это я еще и виновата⁈ Я играю⁈ А он, он сам-то…
— Да ты! Ты, — надвигаюсь на него, задыхаясь от гнева и злости, — что ты говоришь? В отличие от тебя, я никогда не…
Мои слова тонут внутри, потому что Рома умудряется перехватить руку и дернуть на себя, с силой припечатавшись к моему рту. Вырываюсь, но он только сильнее вжимает в стену.
Шапка летит на пол, а следом за ней куртка.
Наша борьба перерастает в нечто некрасивое и грязное. Я отталкиваю, но он сжимает запястья, оставляя на них синяки. Его поцелуи больше не дарят удовольствие, они жалят. Он больше не целует, а кусает, подавляя и заставляя содрогаться всем телом…
— Что ты делаешь? — Шепчу осипшим голосом, когда Рома пытается стянуть с меня футболку. — Зачем?
— Хочу тебя.
Что-то в лице парня настораживает, и я пытаюсь увеличить дистанцию, но не могу этого сделать: Рома всё ещё удерживает за ткань.
— Отпусти. Я не хочу!
— Хоооочешь, — тянет с улыбкой. — Просто сама не понимаешь.
— Нет, Рома. Нет, я сказала!!! Нет!!! Я хочу это сделать с тем, кого полюблю всем сердцем.
Мне кажется, что еле выдыхаю слова, но на деле ору до сорванного голоса.
Он… Выражение
