Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви

Жуткое стальное жало, прорываясь сквозь пушистую мягкость шерсти, разрывая легкую вязаную голубую плетенку, впивается в тело, в грудь, еще вздымающуюся, дышащую, живую… Черно-алое пятно солнца растет на глазах, расплывается по лазурному небу и ширится, ширится, пока не покрывает бо́льшую его часть…

Маша увидела эту картину явственней, чем все, что происходило на самом деле.

– Монмартик! Рапира!.. – она крикнула это раньше, чем успела подумать, и рванулась к соперникам.

Наверное, ей следовало окликнуть Гарика, кажется, она так и хотела, но имя Монмартик вырвалось у нее против ее воли. Больше Маша ничего не успела добавить.

Женька обернулся на ее вскрик. Гарик, поглощенный поединком, не слышащий, не замечающий ничего вокруг, не смог, не в состоянии уже был остановиться… Монмартик скорее почувствовал, чем заметил этот выпад, но было уже поздно. Все, что он успел, – это неловко защититься рукой. Клинок рапиры скользнул по Женькиной ладони и, отклоненный, пронзая свитер, воткнулся в ствол яблони, звонко лопнул. Обломок его, застрявший в толстой коре, еще некоторое время дрожал, задавая бог весть какую ноту.

Маша, первая подбежавшая к Женьке, схватила его за плечи и стала разглядывать так, словно еще не верила, что все обошлось. В этот момент она вряд ли сама осознавала, что ищет это жуткое красное пятно на свитере, которое ей только что привиделось.

Она стояла перед ним, бессмысленно перебирая края рваной дыры разодранного по касательной на плече свитера, и улыбалась, стирая с глаз предательскую влажную поволоку, счастливая просто тем, что Женька… ее Женя жив.

Вот и все. Окончен бал. Погасли свечи. Они все разошлись. Кого-то потеряли по дороге. Остальных сожрал ненасытный спрут, распластавший свои щупальца под городом. Но она не одна. Женя держал ее сжатые кулачки в своих руках. Вечерний, тихо умирающий перед началом каждой новой недели город здесь еще пока жил, хотя ток крови в его жилах уже не был столь стремителен. Маша куталась в плащ не потому, что ей было зябко, но так, с поднятым воротником куда уютнее. К тому же поднятый воротник придает определенный шарм.

Они выполнили свою миссию на сегодня. Можно было возвращаться домой.

Маша потянула его за рукав: пойдем – но Женя почему-то не спешил двигаться с места. Что такое?

– Ты помнишь мое обещание? Ко дню твоего рождения?

– Свои обещания надо помнить самому. Я-то помню все. А ты, как я понимаю, все забыл.

– Я? Забыл?

– Ну и где? – Маша выставила перед ним две пустые ладони.

– Поехали сейчас.

– Куда? На ночь глядя?

– Ко мне домой. Тебя ждет твой подарок.

– Почему ты не принес его с собой? Я старомодна и люблю, чтобы гости приходили с подарками, а не именинники ездили по гостям их собирать. Захватишь как-нибудь в следующий раз.

– Следующий раз твой день рождения будет только через год. А я старался успеть к этому. Но это не тот подарок, который я готов демонстрировать кому-либо, кроме тебя. Мы совсем ненадолго.

Маша повисла на его руке и закрыла глаза:

– Веди!

Женин дом спал. В дверях их встретила безумно пушистая маленькая колли. Ее хвост работал не хуже дворников автомобиля в жуткий ливень. Мраморная шерсть спадала до пола, а белоснежная грива создавала вокруг остроносой мордашки пуховой ореол. Женя пропахал пятерней против шерсти по серебристой в черных подтеках шкуре:

– Чудеса химии. Если б не «Хэд энд Шолдерс», она б так и осталась ежиком.

Колляха приветствовала его целой серенадой, ябедничая на все горести и невзгоды, которые успела вынести за время разлуки. Она рассказывала это все Жене на ухо, не забывая работать языком, умывая своего хозяина. Маша, не выдержав, запустила по локоть руки в этот потрясный воротник, но псина, скосив глаз, вдруг приподняла брыли, демонстрируя два ряда белых крепких зубов.

– Тихо, Аманта! Свои, свои. Нельзя!

Аманта исподлобья взглянула на хозяина, не шутит ли он, скалиться перестала, но все еще недоверчиво и осторожно обнюхала эти нахальные, распущенные руки, исполненные таких незнакомых, неслыханных запахов.

Дверь, выходящая в холл, неслышно приотворилась, и в черном узком проеме возникло не очень крупное и вполне симпатичное привидение в длиннющей ночнушке.

– Привет, – поздоровалось привидение. – Ты Маша?

– Привет, привидение. А откуда ты меня знаешь?

В ответ послышался лишь мелкий тихий смешок. Женька махнул рукой:

– Сгинь, Аленка.

И привидение растворилось так же беззвучно, как возникло.

– Женя, ты пришел? Почему так поздно? Мы тебя ждали в десять, – донесся из-за двери женский совсем не сонный голос.

Женя просунул голову в задверную темноту и громким шепотом сообщил в потустороннее пространство:

– Я еще не пришел. Мне еще надо будет Машу проводить.

– Ты снова собрался уходить? Почему? Погоди, я сейчас встану.

– Мам, только этого не хватало. Или ты собираешься проводить Машу вместо меня?

– Мать, он сам разберется, – прервал дискуссию мужской голос. – Давай спать. Мне завтра вставать в шесть.

Узкая, вся тянущаяся к окну комнатка, куда они прошли, тихо ступая босиком по холодному полу, залилась необыкновенно ярким после полутьмы коридора галогеновым светом. Маше показалось, что помещение ждало ее прихода, и, несмотря на это, оно было переполнено, чтобы не сказать захламлено, удивительными и совершенно неожиданными вещами, которым здесь явно не хватало пространства. Маша оглядывалась, пораженная. Стены комнаты были увешаны графическими набросками мужских и женских фигур, лиц. Были рисунки, изображавшие все этапы удара ноги по мячу – стоп-кадры, замершие на одном рисованном фотоснимке. Руки: женские, с длинными ухоженными коготками, праздные, окольцованные; грубые, мужские, с черными обгрызенными ногтями и въевшимся в кожу неотмываемым машинным маслом; мягкие раскрытые тебе навстречу детские ладошки… Но чаще – черно-белые, рисованные карандашом или углем эскизы лиц, с тщательно выписанными морщинками, тенями, разрезами губ: тонкими, поджатыми, вывернутыми африканскими, смеющимися или унылыми. Несколько отдельных листов было посвящено глазам. И здесь впервые Маша увидела себя.

Она оглянулась. Нет, она не ошиблась. По хитрой ухмылке на Женькином лице Маша поняла, что не ошиблась. Она подходила к стене, полностью заполненной набросками ее портрета. Большей частью незаконченные, они занимали все пространство над Женькиным письменным столом, между книжными полками.

– Потрясающе! Жень, ты художник? Правда?

Он отрицательно покачал головой.

– Тогда что это? Я могу выбрать? – несмело спросила Маша.