Шарлотта Мендельсон - Почти англичане
– Для конфиденциальности, наверное. Но я должна послать твоей маме благодарственную открытку.
– Только соплей поменьше.
– Хорошо. Я всего лишь хочу быть вежливой.
– Ну, детка, не упирайся…
– Ладно, только быстрей. А потом дашь мне адрес?
Может быть, думает Марина, это станет началом переписки.
Вот она.
Похожа на самодельную игрушку для ванны: квадратная белая рубка, приземистый корпус – темный, с единственной бледной полоской. На других лодках – горшки с зеленью, заборчики, яркие окна; если бы не сходни, запах реки и невидимое дыхание волн, можно решить, что они стоят на твердой земле, только место белок заняли чайки. «Вивьен» на своих соседок совсем не похожа: это сплошная масса потемневшей древесины и зловещей колючей проволоки. Лора представляла себе богемную роскошь, а увидела гниющее запустение, плавучую тюрьму вместо плавучего дома.
Она стоит поодаль, возле «Второго детства». «Вивьен», если никто между ними не встанет, видна отсюда как на ладони. В одном или двух иллюминаторах поблескивает свет, приглушенный занавесками и грязью на стеклах.
Трудно поверить, что Петер ведет такое заурядное существование. Как он вообще попал сюда после того, как тринадцать лет прожил у нее в голове?
Холодно, но дождя пока нет. Лора могла бы стоять здесь час или больше, размышляя над тем, как сильна ее ненависть. Она мысленно проклинает Петера – в порядке эксперимента – и думает, как могла бы, если б не ее бесхребетность, взбежать на борт и кричать, пока он не выйдет.
В эту секунду лодка издает нечто вроде отрыжки, слышится всплеск, и в иллюминаторе у двери загорается свет. Сейчас кто-то выйдет – Петер, кто же еще, – и если он увидит ее, последние крупицы самоуважения рассыплются в пыль. Нужно бежать, но Лора стоит на месте. Что бы я сделала, думает она: наорала бы на него? Ткнула бы носом в эти тринадцать ужасных, бесцельно прожитых лет?
Десять часов. Марина лежит в ванне и натирается розовым глицериновым мылом «Крэбтри энд Ивлин», которое купила в прошлом триместре за сумасшедшие деньги и только сейчас осмелилась распаковать. Теперь ей понятно, что все ее туалетные принадлежности, вся лондонская одежда никуда не годятся. Нужно от них избавиться и начать новую жизнь.
Она набросала несколько благодарственных писем к миссис Вайни, и самое трогательное из них («Спасибо за Вашу доброту, Ваше понимание, Вашу дружбу») переписала на итальянскую открытку, дополнив список великодушием, попросив вернуть забытую голубую фланельку и до прозрачного тонко намекнув на ответный визит. Кроме того, она сообщила (не слишком погрешив против истины), что в «Стокере» у нее поднялась температура, чем объясняется всякое странное на первый взгляд поведение. «Мой характер, можно сказать, намного изящней!!!»
Однако стоило конверту исчезнуть в почтовой сумке, как Марина увидела, что взяла неправильный тон. Не нужно ли было приложить чаевые для Эвелин или как-то еще заплатить за постой? И зачем она написала: «Если я когда-нибудь смогу быть полезна, пожалуйста, дайте мне знать»?
Потом Гай рассказал, что его родители терпеть не могут благодарственные открытки. «И рождественские. И когда люди пишут в гостевой книге. Это так… ну, сама знаешь. Безвкусно».
– Еще бы не знать, – солгала Марина, страстно мечтая об эя… нет, как это называется… об эвтаназии. Если написать письмо с извинениями за предыдущее письмо, это спасет положение или ухудшит?
В коридоре кто-то вопит, и Марина от неожиданности подскакивает в ванне, поднимая волну. В первую неделю их отвели в санитарный изолятор – обмерить, взвесить и проверить, привиты ли они от краснухи: прикрывая руками лифчики, девочки гуськом шли к кабинету врача. Марина тогда была еще очарована школой, и обследование только разожгло ее страсть. Настоящий изолятор. Ячменный отвар. Карантин. В кабинете доктор Слейтер, кивнув на кушетку, сказал: «Ложитесь туда», и она легла, но как-то внезапно и слишком быстро; кушетка оказалась ниже, чем она ожидала, так что в футе от матраса Марина перестала ложиться и начала падать.
Вот тогда, думает она, и нужно было уходить.
Любой здравомыслящий человек остался бы посмотреть, не выйдет ли Петер на палубу; любой, но не Лора. Вместо этого она от страха прокусила губу, а теперь, со вкусом крови или ядовитого ила на языке, доковыляла до шоссе.
Ненавижу, думает она, лишь отчасти относя это к Петеру. Однако пора возвращаться. Уже никуда не спеша, Лора проходит мимо больших домов с палисадниками, уходящими к самой воде, мимо озаренных теплым медным сиянием окон, за которыми живут семьи, парочки или такие же, как она, одиночки. Она шагает по мостовой, вся в грязи: женщина, упустившая свой шанс. Сырой холодный воздух впивается в ноющую губу – впрочем, слишком слабую, чтобы кровить. «Что я делаю? – спрашивает Лора у булыжников под ногами. – Что-я-делаю-что-я-делаю». Но, глядя правде в глаза, кто ей ответит? Она ведь не верит в Бога и не знает телефона доверия: такого, где ей расскажут, говорит ли тоска по ребенку о том, что она хорошая мать, или вовсе наоборот, и как быть дальше – остаться или избавить всех от себя, а если избавить, то что нужно сделать, чтобы ее отсутствия никто не заметил…
Можно было бы поселиться в пещере, завести птичий двор, одичать – но это бы смутило Марину.
Несчастный случай гораздо проще. Не забывай, ты трусиха, говорит себе Лора; боли быть не должно. Она размышляет о сравнительных преимуществах аварии на железной дороге, взрыва газа, теракта Ирландской республиканской армии и падения наковальни, поворачивает за угол и, как по заказу, видит реку.
Запыхавшись и явно взяв не тот поворот, Лора вышла на бетонную набережную. До чего здесь холодно! От воды отделяет только шаткий заборчик.
Столбики в футе друг от друга скреплены сверху поручнем как раз на такой высоте, чтобы человек, недовольный жизнью, – невысокий мужчина или рослая, стыдливо рыдающая женщина – мог взгромоздиться на него локтями или даже перекинуть ногу. Вокруг ни души. Лора смотрит на свои уродливые черные туфли-лодочки из «Дебнемз»: мыски протерты, каблуки расшатаны – еще бы, с ее-то неуклюжей походкой. Сойдет, пожалуй.
Нет. Закрыв глаза, она поднимает лицо навстречу блеклому запаху и плеску воды. Люди, говорит себе Лора, постоянно так делают. Вирджиния Вулф и… нет, подумай о женщинах с детьми. Об одной такой писали в газете, которую читает Жужи. «Какой эгоизм, бедные малыши», – сказала она, и Лора с ней согласилась. Позади уже почти половина триместра, и если сделать это сейчас, Марина решит, что мама не захотела провести с ней каникулы, а это совсем не так. С другой стороны, разве не гуманнее оставить место для толкований? Прохожих, на которых она, может быть, и надеялась, нет. Лора прижимается щекой к холодным перилам и утирает нос рукавом; глаза заплаканы, но это неважно, напоминает она себе, если ты не собираешься возвращаться домой. Она почти готова в это поверить, хотя ненавидит себя жалеть. Можно подтянуться и спрыгнуть на берег. Сил для этого хватит, но ей стыдно от мысли, что кто-нибудь будет с ухмылкой наблюдать со стороны за неуклюжими попытками одолеть ограду, за тем, как задерется юбка, обнажив некрасивые бедра и зад.
