Поцелуев мост - Наталия Романова
— Что «губы»? — заверещала бывшая почти жена Федоса. — У всех губы! У меня губы, у тебя губы, у Василия тоже губы! Вася, скажи!
— Подтверждаю! — гаркнул Василий, волоча какую-то жуткую конструкцию из ламп, которую, по всей видимости, собирался направить на меня, как на пионера-героя перед расстрелом.
— Конфете неудобно, — зарычал Федос, я еле удержала себя от того, чтобы истово закивать.
Как бы согласна я ни была, какой бы слой помады не мешал мне, а так же слой всего, что было намазано, вбито, впечатано, всыпано в моё несчастное лицо, знавшее до этого дня один-единственный тюбик тонального крема, который закончился в позапрошлом году, но работа мне была нужна. Пусть она странная — изображать полудохлую курицу для странной, очень нелепой рекламы.
— Ты обещал не приходить, — возмутилась моя работодательница и скаут от моделинга в одном лице.
Не успела я осознать, что Федос, поправочка, мой Федос, что-то обещал своей бывшей почти жене, как услышала:
— Я должен проследить, что с Конфетой всё будет хорошо!
— Всё с ней будет хорошо!
— Не уверен, — зашипел Федос.
— Федь, ты срываешь рабочий процесс. Своими же действиями задерживаешь Илву.
— Я останусь, — поставил в известность Федя тоном, не терпящим возражений.
— Делай что хочешь, только отойди отсюда! — заныла Неля.
— Ладно, ладно… — буркнул Федос. — Я всё вижу, — показал он характерный жест рукой, не обращая внимания на гневные взгляды Нели.
На меня, к слову, во время этого диалога никто не смотрел. А у меня, между прочим, губы!
В итоге Федос пристроился в углу павильона, усевшись прямо на пол, проигнорировав то, что был одет в костюм от итальянского дома мод за много-много-много ни в чём не повинных тушканчиков. Время от времени он смотрел в телефон, иногда обращался к кому-нибудь из работников площадки, порой помогал Василию переносить жутковатые приборы освещения, больше похожие на орудия пыток. Что-то доказывал ассистентке ассистентов при ассистенте — никак иначе должность семнадцатилетней студентки, которую пристроили на время летних каникул, назвать не получалось, заставляя несчастную краснеть, бледнеть и отчаянно смущаться, а меня ревновать и вспоминать, что вообще-то у меня не только губы, но и зубы, да. Но мне нужно было стоять. Я и стояла.
В итоге вся съёмочная команда, которая насчитывала человек восемь, включая электрика, семнадцатилетнюю ассистентку и уборщицу, на одну единственную модель, меня — вот как не почувствовать себя мировой знаменитостью? — поглощала огромные сеты суш, роллов и несколько видов пицц из ближайшего сетевого ресторана. Федос постарался.
Меня Федосу пришлось кормить буквально с рук. У меня, напомню, губы и примерно полтонны макияжа. На площадке же ходила агрессивная гримёрша, которую категорически не устраивало, как на мою кожу ложится косметика, и я вся целиком и полностью, даже в тех местах, где мейк апа не было. А таких мест, к слову, было не так уж и много, даже пятая точка вокруг трусов красовалась в пудре!
Федос подносил к моим губам ролл и аккуратно, так, чтобы не размазать творение гримёрши, закладывал мне в рот. Каждый раз светло-карие глаза напротив моего лица темнели, я видела радужку во всех нюансах и цветах, как и расширенные зрачки. Рот немного приоткрывался, а после я слышала сдавленный выдох, так неприлично много говорящий мне. Дыхание, которое самым бессовестным образом отправляло по моему позвоночнику мурашек на мохнатых, колких лапках, заставляя внутренности сжиматься, а воображение — включаться на полную катушку.
— Григорьев, — завопила Неля, отбрасывая в сторону кусок недоеденной пиццы. — Василий! Свет! Илва, не шевелись! И не дыши!
— А? — покосилась я на царящее вокруг броуновское движение.
— Не дышать! — закричал Григорьев, подскакивая в три прыжка к белой циклораме*** за моей спиной.
Через десять минут съёмки были окончены. Григорьев, с выражением явного довольства на лице, укладывал фотоаппаратуру, Василий продолжал возиться со светом, уборщица начала свою работу, собирая остатки еды в мусорный пакет, ассистентка что-то строчила, с остервенением нажимая кнопки ноутбука.
Я же направилась смывать макияж со всей себя и переодеваться в нормальную одежду, родные джинсы, футболку и привычную толстовку, витая в мыслях, что с карьерой модели нужно завязывать.
Почему, спрашивается, я не могу зарабатывать на хлеб с маслом, занимаясь тем, что действительно нравится? И никто из моего окружения не может… Просто вселенская несправедливость какая-то. Впрочем, вселенская — это когда совсем не можешь работать, никак, никем и никогда, а это так… несправедливость местечкового масштаба.
Выбралась из душа, пошла по узкому, страшному коридору, услышала голос Федоса. Остановилась. Голос доносился из-за двери, довольно отчётливо, чтобы услышать всё, что говорил он и его собеседник, вернее собеседница, а ещё точнее — бывшая почти жена, а нынче мой работодатель.
— Фёдор, ты меня достал, честное слово! — взвизгнула Неля из-за хлипкого дверного полотна. — Ничего я не скажу твой Конфете, — на слове «конфета» она фыркнула, незлобно, но как-то обидно.
— Ты обещала! — пробасил Федос.
— Обещала — не скажу.
— Смотри мне…
— Смотрю, смотрю, — засмеялась Неля, а я отскочила от двери как ошпаренная.
И как прикажите это понимать?
* Танато́з (акине́з) — мнимая смерть, защитная реакция у некоторых животных.
** Слова жулика Жоржа Милославского из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».
*** Циклорама — конструкция, имеющая плавный переход между горизонтальными и вертикальными плоскостями, позволяющая создать бесконечный однотонный фон.
Глава 15
Мы ехали с Федосом на его прекрасной машине за много-много-много убиенных тушканов. Вальяжно плыли сквозь почти надвигающуюся ночь на белоснежном седане, а за окнами проскакивали улицы, проспекты и переулки Петроградской стороны.
«Елисеевский поля Петербурга» — так иногда называют кружащиеся в сумерках виды Петроградки. Я никогда не бывала во Франции, в Париже, но с лёгкость и чистым сердцем соглашалась с подобным сравнением. А что? Звучит красиво!
Только знаменитый дом Бенуа чего стоит! Сложная система более десятка дворов, собранные воедино в один комплекс, который всего-то в начале двадцатого века был самым большим и современным жилым домом имперского Санкт-Петербурга.
Мелькнули доходный дом Циммермана; небольшая церковь Рождества святого Иоанна Предтечи, больше похожая на крохотный замок; знаменитый дом с башнями, или иначе дом Розенштейна-Белогруда, который формально находится на Большом проспекте Петроградской стороны, фактически же выходит на Каменноостровский. Даже равнодушный к архитектуре человек неизменно останавливает взгляд на здании, ставшем доминантой и
