Отдай, детка! Ты же старшая! (СИ) - Козырь Фаина

Они выходили на парковку, и Горянова все повторяла:

— Я убью тебя, гаденыш! Вот до дома доедем, и я тебя убью!

— Да ладно тебе, тёть! У тебя же с чувством юмора все нормалёк. Отобьешься! И вообще, я не понимаю, откуда такая паника? Зато у народа все выходные пройдут в сладких и порочных размышлениях… Кто и как…

— Я убью тебя, любовник недоделанный! Я тебе устрою триумвират! Вот только до дома доберемся…

— Теть, а давай домой не пойдем? — мажорчик вдруг тронул Горянову за рукав. — Там все равно только мы вдвоем. Ситуация почти патовая, и по Фрейду — не омоешься, если что… Пошли лучше в «Екатеринский пассаж». Там сегодня столько всего интересного: в «Питбуле» Чиж поет, у меня там знакомый, проведет, если что, потом в «Мартине» покерный чемпионат, а в «ДваКА» какой — нибудь закрытый показ или обсуждение забубенной книжки. И если у них сегодня книжка в меню, то денег тогда вообще не надо, вход бесплатно, и всякие умные дядьки придут, тебе понравится…

Горянова уже чуть — чуть поостыла, и мысль провести этот вечер где — нибудь вне дома приятно захолодила голову. Давно она никуда вот так спонтанно не выбиралась… Соскучиться уже успела… И Даринка сказала даже раньше, чем сама осознала:

— Поехали, змей искуситель! Но, чур, вести себя прилично!

Мажорчик довольно хмыкнул.

— Теть! Я буду послушным мальчиком!

— Будешь! Только денег на еду почти нет, — спохватилась Горянова.

— Даже на самый маленький гамбургер?

— Ну, на гамбургер наскребу, а на все остальное нет! У меня режим строгой экономии!

— А нам и хлебушек с водичкой сойдет, — смиренно потупил свои бесстыдные глаза мажорчик.

Прямо паинька и заинька! Осталось только земельку носком поковырять. Лицедей!

В общем, через десять минут они уже сворачивали к «Екатерининскому пассажу». И Герман, растеряв всю свою пафосность, довольно прилично, орал в голос: «А не спеть ли мне песню о любви».

Непредсказуемо и интересно начинался этот странный и очень бодрящий пятничный вечер. Всю усталость как рукой сняло. И Горянова самой себе поражалась, откуда у нее взялись силы… И она уже вместе с Германом кричала вдруг ставшие знакомыми слова: «И я стану сверхновой суперзвездой,/ Много денег, машина, — все дела./Улыбнувшись, ты скажешь: «Как Крутой!»/ Я тебя обниму: «Ты права!»

Глава 24

Давно она так не отсыпалась… Яркий солнечный свет, счастливый спутник спокойных декабрьских холодов, ударил по чуть открывшимся глазам болезненной резью… Это в субботу, часов так в двенадцать, Горянова еле разлепила глаза… Нда… Бурной была вчерашняя пятничная ночка. Даринка простонала и накрылась с головой своим чудесным бринкхаусовским одеялом. Она не пила вчера, нет. За рулем же… Но она была… как бы это правильно выразиться — в самом настоящем угаре. И это надо было признать со всей очевидностью… Если честно, Горянова от себя такого вообще не ожидала. А всё этот мелкий пакостник! Стоило давно заметить, что мажорчик действует на нее, как слабительное, — вся дурь выходит из нее вся… и сразу… и на людях. Вспоминая его ночную довольную, ехидно хохочущую мордочку, Горянова снова издала нечленораздельный стон. Она сошла с ума. Петь на разрыв, визжать, танцевать и выкрикивать, пошло хохмить в присутствии самого Сергея Чигракова и орать перед его лицом неизвестно когда и как выученные строчки его странной песни: «И нaплeвaть, чтo я нeбpит и чтo в гpязи мoй лeвый шуз/Ceгoдня мы нaпьeмcя в coвepшeннeйший блюз».

— Оуххх! Так стыдно! Престарелая малолетка! — простонала Даринка.

Услужливая память вновь нарисовала изумленный взгляд музыканта и его охраны, когда она, невменяемая от совершенно незабываемой атмосферы его концерта, его тихих слов, его уставшего за два часа от непрерывного пения голоса, ввалилась к нему на крошечную сцену клуба «Питбуль», забыв обо всем на свете, кроме невероятного и нестерпимого желания сказать Сергею, что он гений. Ее, циничную разумницу, не остановил ни тот факт, что она попала на концерт «только для своих» не совсем законно: мажорчик со странными смешками протискивал ее сквозь одному ему известные ходы и двери, — ни даже то, что там, за спиной, сидело по меньшей мере человек триста представителей самого сурового ведомства РФ, отмечавшего в тот день какое — то грандиозное событие.

Горянова снова застонала:

— Это была не я! Им всем показалось! У них у всех латентная паранойя! — и попыталась усилием воли срочно заснуть, чтобы очнуться позже в привычном мире, не омраченном никакими опасными воспоминаниями.

Но яркий полдень со всей очевидностью смеялся над ней даже под одеялом. Окончательно осознав всю тщетность своих усилий, Даринка приняла волевое решение — выползти.

Прохладный пол холодил ноги, возвращая спокойствие и разум, пока босые пятки шарили по нему в надежде отыскать что — то теплое и пушистое. Но вот опять досада: один тапок явно ночевал не в комнате.

— Да что ж такое! — раздосадованно пробурчала Даринка и поплелась, как была — в пижаме и полубосой, — на кухню, где, судя по доносившимся звукам, сейчас явно обитал белокурый змей — искуситель провинциального разлива.

Тот самый змей, очаровательный до безобразия и в прекрасном настроении, в темно-синей борцовке, неизвестно откуда взявшейся и невероятно шедшей ему, колдовал, склонившись над плитой.

— Что это? С ума сошел! — мрачно рявкнула Даринка вместо приветствия, наблюдая, как безжалостный острый нож в руках этого пакостника карябает ее новенькую сковородку с керамическим покрытием.

— Проснулась? — восторженно встретил ее пышущий невероятной свежестью мажорчик, невозмутимо продолжая взбивать ножом прямо там, в многострадальной сковородке, измученный омлет.

— Это керамика! — запоздало ринулась отнимать Даринка из рук малолетнего гада орудие керамического убийства.

— А! — возмутился мажорчик, инстинктивно прикрывая шедевр своего кулинарного искусства. — Не подходи! Я тебе вообще — то завтрак готовлю…

— Нож отдай, гадёныш! Умудрился новую сковородку испоганить! — и Горянова решительно выдернула из его рук опасный предмет почти за лезвие.

— Осторожно! Порежешься! — искренне обиделся тот, на мгновение забыв про омлет и наблюдая, как Даринка с какой-то мрачной злостью смывает с ножа струей холодной воды яично — молочные разводы.

Когда она наконец воткнула нож в подставку и подняла на Германа строгий, осуждающий взгляд, тот надулся:

— У! Мелочная ты, теть, такая с утра! И обзываешься! И чёрствая! И невнимательная! Не оценила моего душевного порыва! Сковородку пожалела…

— Да она новая! — снова завелась Горянова, но Герман насупился, и девушка, махнув на горе — повара рукой, пошла приводить себя в порядок.

Спустя пятнадцать минут они завтракали в полной тишине. Мажорчик все еще дулся, и Горянова решила больше не подливать масла в огонь.

— Я вообще — то даже для мамы никогда не готовил! — вздохнул тот, когда последний кусочек довольно приличного омлета растворился в его молодой и наглой утробе. — А здесь решил проявить заботу и понимание… напоследок!

— Вкусный омлет, спасибо.

Тот от похвалы сразу посветлел и сверкнул искренней улыбкой в тридцать два голливудских зуба.

— А круто ты вчера…

— Не начинай!

— Почему? Весело же было! Там эти папкины дядьки вообще от тебя прифигели! — мажорчик рассмеялся, покачивая головой.

— Не начинай!

— Да что не начинать? Все было суперски! Ну, до тех пор, пока ты на сцену не полезла лобызаться…

Горянова застонала в две ладони, мгновенно прикрывших покрасневшее от нахлынувших воспоминаний лицо.

— Герман заткнись! И так тошно!

— Отходняк — закон веселой жизни! — довольно заметил тот и гаденько заржал. — Теть, а ты точно вчера ничего не принимала, пока я в туалет отлучался?

— С ума сошел?

— Нет, ну просто в обычной жизни ты сдержанная такая, а там вчера оторвой была, безбашенной! Вот я и уточняю… ты так танцевала, так песни орала… Может, тебе подсыпали что — нибудь в водичку, пока я отлучался?