Ирина Лобановская - Дорогая кузина

— Но это, так сказать, именно домашний и привычный источник информации, — заметил отец. — Нужны и другие.

— А читательские конференции? Всякие там встречи с читателями? И твои студенты… Они тебя не обогащают и не насыщают? — не унимался Илья.

— Ты не хочешь со мной разговаривать? — наконец, начал понемногу раздражаться отец. — Для чего ты тогда сюда явился?

— А пожрать на халяву! — равнодушно признался Илья. — Зачем же еще? Это и так ясно! Я когда приехал в Москву, сразу увидел рекламу в метро: парень на фотографии держит высоченную стопку гамбургеров или бутербродов от пояса до подбородка. А внизу кто-то маркером подписал: "Умру, но все сожру!" Это про меня! Я так ржал!

Сима еле сдерживалась, но молчала, прикусив губу. Пусть отец сам разбирается со своим сыном!

— А духовное общение? — строго и назидательно спросил отец. — По-моему, мать допустила много серьезных просчетов в твоем воспитании. Все-таки главное в жизни — живой контакт с людьми, дружба, беседы, споры… Разве не так? У тебя другое мнение?

— Если духовное — тогда, конечно, — живо согласился Илья. — Интеллигентно!

— Ну, вот видишь! — обрадовался мэтр, уверенный, что, наконец, нащупал точку соприкосновения с сыном, и убежденный, что умеет, как никто другой, наилучшим образом проникать в души человеческие, особенно в юные. — Так о чем ты пишешь?

Илья еле удерживался от смеха. Симочка искусала все губы. Но известный поэт не замечал ничего. Великие потому и великие, что прекрасно умеют обходиться своей личностью и насыщаться исключительно собой. Они замечательно видят себя в перспективе, в отличие от простых смертных, и попросту не замечают остальных.

До своей отставки и начавшегося забвения Охлынин редко бывал возбужден, зато всегда доволен. Абсолютно всем. И собой, прежде всего. Воздух казался ему чистым, а жизнь — прекрасной. Он неизменно чувствовал в теле мальчишескую легкость, напрочь перечеркивавшую его возраст. Да и зачем ему помнить о годах? Какая разница, сколько тебе лет? Есть они вообще или их нет? Одни люди умирают молодыми, другие рождаются стариками. Порой видишь — перед тобой ранний старикашка под маской юности, просто пока еще с лицом и манерами молодого человека. У бодрого Охлынина сложилось все наоборот. Он молодел день ото дня, пропитываясь своей славой и звонким именем, как живой водой. Пока не случилось то, что случилось…

— Я пишу о глистах! — с глубокомысленным видом заявил Илья.

Симочка не выдержала и бешеной пулей вылетела из столовой.

— О чем? — изумился поэт. — Это что же, научный трактат? Может, тебе стоило поступить на биофак?

— Объясняю, — начал разглагольствовать Илья. — Это некая фэнтези. Я придумал страну глистов со своей иерархией, порядками, историей. И описал это своеобразное государство внутри человека. Правда, здорово? Никто, кроме меня, до такого не додумался.

— Гм-м… Это верно… — Отец был в замешательстве. — И тебя приняли в Литинститут именно с этим… что это по жанру?.. Повесть?.. Роман?

— Конечно! Еще бы им меня не принять! Это гениальная поэма в прозе! — подытожил Илья. — Теперь собираюсь сочинить новую вещицу о мышах.

— Какая у тебя странная тематика… — пробормотал смущенный отец.

— Почему странная? — невинно удивился Илья. — Был такой художник, кажется, Брейгель. Так вот он утверждал, что в искусстве нет плохих или хороших, запрещенных или разрешенных тем. Все темы хороши, выбирай любую! Хочешь — живописуй крыс, а хочешь — цветущие магнолии. Главное — как написать. Собираюсь сделать в литературе карьеру, как ты. А это очень легко.

— Легко?! — изумился отец. — Ты в этом уверен?

— Конечно! — кивнул Илья. — Написал "Евгения Онегина" — вот тебе и карьера!

— Ну да, правильно… — поспешно согласился отец. — Но давай поговорим о человеческом разуме. — Он оседлал своего любимого конька. — Ум человеческий — это главное на Земле. Что бы еще поддерживало, сохраняло ее, берегло, если бы не наш рассудок?

— А войны? — справился Илья, доедая кролика.

— Они как раз противоречат уму. Вообще все несправедливости, все зло, все горе идут вразрез с разумом.

— А я думал, с совестью, — хмыкнул сын.

— Ну… это тоже… — слегка замялся поэт. — И все-таки я выступаю поклонником и почитателем человеческого великого мозга, человеческой мысли! Это вершина на Земле! Перед умением анализировать, сопоставлять, делать выводы можно преклоняться!

— А я думал, исключительно перед талантом, — хитро прищурился Илья.

Отец досадливо отмахнулся, его явно занесло, и он еще минут десять, слушая самого себя и восхищаясь собой, с наслаждением произносил похвалу уму. Старший Охлынин доказывал себе, что человек — высшее творение на Земле, что нет ничего совершеннее его, что он покорил весь остальной живой и неживой мир, что любой человек — красив, безупречен и способен бесконечно развиваться и совершенствоваться. Хотя сам поэт давно стоял на точке замерзания.

Потом отец перешел к дикарям и, гордо и важно улыбаясь, кичась своим превосходством над ними, начал их осуждать. За что?! Илья подивился снова. Кто на Земле настоящие дикари? Ну, конечно, папуасы, сражающиеся за свое право поджарить на костре и с удовольствием слопать побежденных врагов. Варварство и ужас, с точки зрения всего типа цивилизованного мира. Полный отстой. Пусть так! А развитые, просвещенные европейцы и американцы, вечно воюющие, чтобы убить — только убить! — как можно больше противников?! Убийства ради убийства… И безграничная любовь к собственному вроде бы высоко культурному отечеству называется пристрастием куликов к своим вонючим гниющим болотам. Это страшная болезнь.

— Интеллигентно, — пропел Илья.

Он живо размышлял, доедая последний салат. Вот, кажется, его папахен — обыкновенный смертный, правда, богатый, известный, пользующийся почетом, уважением, довольный собой… Но он абсолютно ничего не знает, не понимает, не ощущает даже иронии по отношению к самому себе, поскольку полный непрошибаемый дурак со шкурой бегемота. Интересно… Зато берет на себя право рассуждать о человеческом разуме с удручающей спесью и чудовищным гонором.

В каждом ровно столько тщеславия, сколько ему недостает ума, повторяла мать. Она была права. До чего же порой ослепляет и одурманивает человека собственное чванство! И человече начинает смотреть на себя с восхищением, хотя на самом деле едва перегнал все остальные существа на планете в своем развитии. Поэт беседовал сам с собой и считал это обменом мыслей. Каких мыслей?!

Илье показалось, что в большой комнате медленно, пышным цветом распускается пошлость, вроде огромного цветка посередине стола. Затасканные, избитые до синяков слова папашки попадали из его обширного склада глупости на его болтливый и пустой язык…