Аллегория радужной форели - Мари-Кристин Шартье

Однажды мы обсуждали моего отца, обижавшегося на ее иронические замечания, и она призналась, что не всегда была такой, в молодости она была как моя мать — спокойной, сдержанной, уравновешенной. Позже, когда умер мой дедушка, она решила, что ей надоело осторожничать, чтобы никого не обидеть. Она поняла, что в любом случае кто-нибудь да обижается.

Я спросил ее, почему же она сохранила брак, который давал ей так мало возможности для самовыражения. Бабушка объяснила, что в ее времена она могла быть сколь угодно смелой, но некоторые вещи были под запретом. Я спросил, а почему же моя мать соглашается на такое же? Мне тогда было всего восемнадцать, возраст, когда мы считаем себя достаточно взрослыми, чтобы узнать правду, но пугаемся, когда ее слышим. Бабушка вздохнула и ответила:

— Твоя мать не несчастна, Максим. По крайней мере, не так несчастлива, как была я.

— Но и не счастлива.

Она сделала большой глоток чая, отвела ото лба завитые пряди.

— Не все вокруг стремятся к тому же счастью, что и ты. Для некоторых людей сохранения видимости более чем достаточно.

— Это так грустно…

— Такова жизнь.

Эти бабушкины «такова жизнь» служили весьма эффективным способом прекращения разговора.

Она умерла вскоре после моего двадцать третьего дня рождения от инфаркта миокарда. «Сердечный приступ», — уточнил мой отец по телефону, решив, что я не понял. Я все отлично понял, просто у меня в легких не хватало воздуха, чтобы произнести хоть что-то. А отец сообщил мне это в перерыве между приемом пациентов, когда я ехал в университет на автобусе. Я вышел на первой же остановке и отправился бродить по улицам куда глаза глядят. Я спрашивал себя, а плакал ли мой отец. Как я ни старался, но представить себе его плачущим не мог.

Ноги привели меня в поля Авраама, я написал сообщение Кам, и она присоединилась. Она пропустила лекцию, что не в ее привычках. Цвела весна, трава под моими джинсами была влажной, но я плевать на это хотел. Я почти не чувствовал холодного ветра, дувшего, как всегда, с реки. Моя бабушка так любила гулять здесь — я думаю, что отчасти поэтому я пришел сюда, даже не отдавая себе отчета.

Кам села рядом со мной на мокрый газон. Она не спрашивала, как я, и я это оценил.

— Ты знаешь, что самое ужасное?

Она не ответила, ждала.

— Мне кажется, я никогда не смогу привыкнуть к тому, что больше ее не увижу. Я хочу сказать… бабушка была в моей жизни всегда. Она единственная в нашей семье, с кем мне было хорошо, она принимала меня таким, какой я есть. А теперь я не представляю, как буду жить без нее. Мне бы так хотелось позвонить ей прямо сейчас. Просто чтобы услышать ее голос. Я не знаю, смогу ли привыкнуть к мысли, что ее больше нет.

Кам сорвала несколько мокрых стебельков травы и катала их в ладонях, продолжая слушать. Она раскинула руки, и я наблюдал, как ветер уносит травинки вдаль.

— Ты думаешь, что ты не сможешь, но постепенно все пройдет.

Я чуть было не начал упрямо возражать, но тон ее голоса заставил меня промолчать. Я повернул голову в ее сторону. Она смотрела в одну точку в небе где-то за рекой, на что-то, что уже невозможно было различить. Кам продолжила:

— Сначала ты будешь как будто в трансе. Это не самое худшее, просто как будто оглохнешь на время. Потом постараешься загнать боль как можно глубже, чтобы выдержать похороны и не раскиснуть. Ты будешь доволен собой, горд тем, что не разрыдался, когда все начнут к тебе подходить с сочувствиями. Горд еще и тем, что не дал воли злости. Похороны — это очень тяжко, все так медленно, церемония, неловкие слова… И это будет продолжаться еще некоторое время. Оцепенение, отрицание. А потом, в один прекрасный день, вдруг что-то прорвет оболочку, и все эмоции, что ты хранил в себе, вырвутся разом наружу. Я не знаю, что это будет у тебя — у меня таким триггером стал запах спагетти. Глупо, да. Ты это почувствуешь, Макс. Тут…

Она приложила руку к животу и сжала ее в кулак.

— Тебе будет больно, так больно, будто тебе вырвали все внутренности и оставили одну пустую оболочку. Я хотела бы тебя успокоить, сказать, что больно не будет, но мне кажется, что лучше знать, что тебя ждет. Я бы хотела знать, что меня ждало… что я еще не вышла из темного леса, как я было подумала.

Кам замолкла. Она снова сорвала травинку и начала катать ее пальцами, как будто эти движения имели на нее терапевтическое воздействие. Я сделал то же самое. Не знаю, помогло ли это мне, но хуже точно не стало.

— А потом?

— Потом ты выйдешь на что-то вроде плато. Боль станет не такой сильной, типа зубной, не как от удара ножом. Такая ноющая, но терпимая. Однажды ты заметишь, что прошло какое-то время, а ты не вспоминал о своем горе. А когда думаешь, это уже не так болит. Знаешь… потерять близкого — это что-то вроде ампутации. Ты не сможешь выжить, если не научишься жить без части себя.

Она посмотрела на меня и улыбнулась слабой, но полной нежности улыбкой. Именно тогда я вдруг понял, насколько мы стали близки, она и я. Выпивать вместе время от времени, говорить о желаниях, мечтах — это все у нас было. Но в тот день она открыла мне другую свою сторону, самую беззащитную. Ту, что определяла ее. Я тогда был знаком с Кам еще не очень долго, всего около года, но в тот самый миг понял, что всегда буду с ней рядом. А она со мной.

Я спросил:

— А у тебя кто это был?

Она колебалась, но совсем недолго. Улыбнулась своей полуулыбкой, к которой я только начинал привыкать.

— Моя мама.

Это был первый и единственный раз, когда мы с Камиллой коснулись воспоминаний о ее матери.

Кам

Сидя в такси рядом с Максом, по дороге в замок Фронтенак на ту самую вечеринку в честь его отца, я продолжаю спрашивать себя, в какое дерьмо я вляпалась, приняв приглашение. Я знала, что Макс — ловкий манипулятор, но в этот раз я сама попалась, надо признать. Я утянута в платье,