Мама знает лучше - Ария Тес
Чувствую, как Григорий за моей спиной немного тормозит. Оборачиваюсь. И правда. Ему что-то говорят по телефону, он хмурится и отворачивается, тихо уточняя. Что я могу сделать в этой ситуации? Очевидно, первый мой порыв — это остаться. Рядом. Под его крылышком и защитой, где я чувствую себя максимально в безопасности, но…
Алина там одна.
Даже на расстоянии я чувствую, как на нее давят. И давят, само собой, бронепоездом.
До меня доносятся обрывки фраз доктора, мол:
— Вы понимаете, что он уже не выживет, Алина Дмитриевна? Ваш брат потерял много крови, а его травма…поймите, она несовместима с жизнью.
— Но он же еще жив… — слабо, растерянно отвечает она, и тут, конечно, вступает она:
Я прямо вижу, без удовольствия лицезреть перед глазами, всю эту отвратительную, пустую в своем таланте, актерскую игру. Фальшивую до зубной рези.
Я вижу ее. В своем воображении, которое, увы, очистить не получится, даже если меня когда-нибудь шарахнут по башке и заставят забыть…всю свою жизнь: это я буду помнить всегда. Как Антонина Алексеевна умеет притворяться, что она «на твоей стороне».
— Малышка, я все понимаю, — звучит засахаренный голос, который состоит из плотных, твердых частиц, которые потом скребут по зубам еще очень-очень долго, вызывая отвращение, — Он твой самый родной человек, но, Алиночка…послушай, что тебе говорит доктор. Сема умер. Он физически еще здесь, конечно, но его мозг…он очень сильно пострадал. Теперь это лишь…оболочка.
Алина всхлипывает.
— Его больше нет.
А эта сука, конечно же, смакует. Я чувствую! Поэтому нет. Не-а. У меня нет выхода «ждать», на самом деле. Я не могу позволить себе время, которое так дорого стоит всегда! Но особенно сейчас.
Это невозможно.
Пока не понимаю, чего они хотят добиться от бедной Алинки, но чувствую, что девчонка очень устала. Она вообще сама по себе мягкая, как только что испеченная булочка. У нее нет чёрствых краев. Она даже не знает, что это такое, мать твою! Спорю на что угодно, все сказанное мне — это адреналин и дикий стресс в купе со страхом. На самом деле, будь ситуация иной, она бы ни за что не сказала и половину того, что было озвучено.
Просто не смогла бы.
Это просто не она.
Она — другой человек. Не похожа ни на меня (слава богу), ни на Сему. Таких еще можно было бы назвать «малахольной», наверно. Если измерять людей в тех единицах, в которых я уже давно измеряю — в сволочизме.
А у нее этого нет.
Такой была их мама. Даже если на нее кто-то нападал, она никогда не держалась злобы и не давала сдачи. Она просто улыбалась, кивала и уходила.
Хорошая…
Знаю, как это прозвучит. Какая же она хорошая, если кончила так плохо? Но да, бывает, что жизнь складывается таким образом. И если ты не готов, она тебя ломает. Так или иначе, ломает — и ты ничего не можешь с этим сделать, если в тебе этого нет.
Клыков.
У меня они всегда были, просто сейчас острее стали, опасней. А у нее их не было никогда и никогда не будет, что бы с ней ни случилось. Она просто сломается, как тонкая хворостинка на ветру, и это вот-вот случится.
Я чувствую.
Поэтому Григория не жду. Гордо расправляю плечи и ускоряю шаг до палаты. Боюсь ли я? Немного. Признаться будет честно, это так. Я боюсь столкнуться лицом к лицу с этим монстром, но с другой стороны…во мне действительно больше нет той наивности и веры в прекрасное.
Я знаю. Люди — мрази, а близкие — еще хуже. Всегда нужно быть аккуратной. И если ты тоже не хочешь сломаться как колосок осоки, прекращай, мать твою, бояться темноты и монстров, которые в ней прячутся. Стань более страшным монстром — это единственный способ выжить.
Это я и собираюсь сделать.
Захожу в палату и хмыкаю.
— Какой консилиум собрал один такой простой случай…
Врач поворачивается на меня сразу, как и Алина, переводит свой взгляд. В нем больше нет злости, лишь отчаянная надежда на помощь — и я помогу. Не переживай. Не надо, маленькая. Все будет замечательно.
Что, конечно, не касается Антонины Алексеевны.
Как только она слышит мой голос, ее сразу буквально передергивает.
Кажется, сейчас она от «замечательно» очень и очень далеко — прекрасно.
На меня не оборачивается, напрягается, злится. Я тоже это понимаю сразу, ведь очень хорошо знаю эту женщину. Уже после того, как я сбежала из этого города, отбросила розовые сопли в сторону, все кардинально изменилось. Я стала видеть лучше и больше понимать, поэтому теперь, после долгого, кропотливого анализа всего того времени, что я провела «в их семье», я знаю ее. Каждую реакцию, каждое движение, которое говорит о ее душевном состоянии.
Я знаю все.
А ты больше не знаешь ничего — и это прекрасно.
Усмехаюсь и медленно пересекаю палату, чтобы встать рядом с Алиной. Врач берет себя в руки первым и хмурится.
— Вы…кажется, вы та самая девушка, которая доставила моего пациента в больницу?
Я ему не отвечаю. Не считаю нужным. Он — ручной пес Антонины Алексеевны, который уже понимает, кто я. И она. Понимает.
Когда я заглядываю в ее лицо — это очевидно.
Глаза блестят, из ушей буквально пар валит. Злишься? Что я осмелилась вернуться? Злись. Привыкай. Скоро это будет твоим перманентным состоянием. А пока…я нарочито вежливо улыбаюсь, становлюсь рядом с Алиной и смотрю точно на нее.
Не боюсь! Хоть ты тресни — я тебя не боюсь! Во мне только крепнет это дичайшее желание уничтожить тебя нахрен. Сровнять с землей. И в нее же отправить, как ты, сука! Отправила мою бабушку.
Ты пожалеешь…! Но пока тебе об этом не нужно знать, поэтому…
— Здравствуйте, Антонина Алексеевна. Столько лет, а вы становитесь все…
Кхм, какое бы слово подобрать? Ледянее? Стальные? Седее? Старее? Все они кажутся слишком очевидными моему отношению, но с другой стороны. Разве его нужно скрывать? Напротив. Пусть видит во мне неразумного, слабого ребенка, который не может совладать со своими эмоциями.
— …Старше, — она хмыкает, будто я попала в точку, а я внутри себя кайфую — еще как попала, —
