Ненужная мама. Сердце на двоих - Вероника Лесневская
- У-я, - подсказывает, пытаясь забрать у меня смартфон и вытащить оттуда знакомую тетю.
- Ура-а, - поддерживает она, правильно расшифровав детский лепет, а после начинает тихо напевать: - С днем рожде-енья, те-ебя… - ласковый голос доносится из динамика, и малышка слушает, притаившись. - С днем рожденья, Алиса-а-а…
Замечаю, как Вика украдкой смахивает слезу со щеки. В этот же момент дочка касается пальцем дисплея и четко произносит:
- Ма…
Простое слово рвет душу. Уверен, не только мне.
Вика сначала замирает, потом сдавленно всхлипывает, прошептав: «Моя крошка». Хочет сказать что-то еще, но внезапно морщится и опускает голову, как будто ее резко схватило от приступа боли.
- Что с тобой? – взволнованно перехватываю телефон и подношу к самому лицу, будто так смогу быть ближе к ней. И помочь.
Но между нами тысячи километров и океан недоверия.
- Я перезвоню, - со стоном выжимает из себя, быстро отключившись.
Впервые за все время не сдерживает обещания, оставив меня медленно погибать в неизвестности…
Глава 19
Виктория
- Ма…
Алиска радостно улыбается, а я вздохнуть не могу. Тугой ком застревает в горле, разрастается в груди и давит на все органы. Не получается вымолвить ни слова в ответ, будто меня парализовало. Застыв, смотрю на дисплей телефона, любуясь малышкой.
Боже, какая она прелестная! Фарфоровая куколка, а не ребенок. Большие, серые глаза, как у отца, только взгляд теплее и мягче, каштановые волосы, немного растрепанные, милая улыбка на пухлых губах, прямой нос, который забавно морщится при ее заливистом смехе. Она улучшенная версия Гордея. Его маленькая копия, которая с каждым месяцем все больше похожа на оригинал. И если самого Одинцова я пытаюсь вычеркнуть из мыслей, то Алиску… не могу! Я люблю ее как родную – и умираю в разлуке, словно часть меня отрезали и оставили в России.
Тихое «ма» бьет под дых, проникает в самое сердце и отзывается резкой схваткой в огромном животе, который я усиленно прячу от камеры. Двойняшки будто хотят заявить о себе отцу. Рассказать правду, которую я от него скрыла, подделав справку об аборте.
- Что с тобой? – доносится голос Гордея. Хрипло, бархатно, взволнованно.
Хочется кричать на него и плакать, но боль парализует. Одной рукой сжимая телефон, вторую – прикладываю к животу, чтобы утихомирить малышей. Становится только хуже, так что я не в силах сдерживать эмоции.
- Я перезвоню, - с трудом выдавливаю из себя, обрывая связь, пока Одинцов не рассекретил нас. Сомневаюсь, что в первый день рождения дочери он хотел бы узнать о своих бастардах, которых ненужная мама выносила вопреки всему. Не буду портить ему праздник.
Зажмурившись от очередного спазма, я ищу в списке контактов номер Германа Демина – акушера-гинеколога, который ведет мою тяжелую беременность. Я обратилась к нему по рекомендации дяди. И сразу заявила, что никакого аборта не будет. Помню, как Герман нахмурился, но, поразмыслив, молча кивнул и забрал мои документы, чтобы оформить. Дальше последовала вереница анализов, обследований, консилиумы врачей. Я чувствовала себя так, будто меня готовят к запуску в космос…
Сложнее всего было признаться родным. Они отпустили меня в Германию на стажировку, а я ни дня не проработала. Как только отец услышал о моем положении и рисках, то прилетел первым же рейсом, бросив все. Поселился со мной в доме дяди, не отходил ни на шаг. Лишних вопросов о биологическом отце деток никто не задавал, чтобы не волновать меня, ведь любые переживания мне противопоказаны.
Родственники тряслись надо мной, как наседки, сдувая пылинки и боясь дышать в мою сторону. Если первое время я потешалась над ними, потому что чувствовала себя нормально и порхала на седьмом небе от счастья, убаюканная и обезвреженная гормонами, то на позднем сроке… испытала на себе все «прелести» многоплодной беременности. Меня не раз увозили на скорой посреди ночи, я неделями лежала на сохранении, а потом и вовсе прописалась в клинике, где и нахожусь по сей день.
Под чутким наблюдением. Иначе могут не успеть…
- Герман, м-м… А-ай! – вместо слов из горла вырывается отчаянный стон.
- Сейчас зайду к тебе в палату, Викки, - по-свойски отвечает доктор, ведь в последние месяцы беременности я вижу его чаще, чем семью.
Демин не раз спасал моих детей, когда другие наверняка поставили бы крест на этой сложной беременности. Надеюсь, в самый экстренный момент мой доктор тоже не подведет. Верю ему, но…
Страх сковывает легкие, потому что… Гордей был прав – мне нельзя рожать. Однако боюсь я сейчас не за себя, а за двойняшек. Какой смысл жить, если я потеряю их? Ради кого?
- Что случилось? – с порога спрашивает доктор, быстрым шагом приближаясь к моей койке.
Осматривает меня внимательно, бережно и без суматохи, не выдавая ни тени эмоций. Делает КТГ, и я, притаившись, прислушиваюсь к сердцебиению малышей. Мысленно молюсь, как умею. Герман общается со мной так, словно я его обычная пациентка, а моя жизнь не висит на волоске. Его подход действительно работает. Немного успокоившись, я подробно рассказываю ему о своих ощущениях, а он бросает как бы невзначай:
- Давно у тебя схватки?
- Живот начал болеть час назад. Или два… - погружаясь в шок, я часто и шумно дышу. – Схватки? Пора? – отрывисто уточняю очевидное, и Герман коротко кивает. – Как же так… Нам рано… Кесарево назначено на послезавтра, со всеми врачами договорились… Анестезиолог, кардиолог, операционная… - перечисляю в ужасе и резко осекаюсь, округлившимися от страха глазами беспомощно смотря на доктора.
Он по-прежнему бесстрастен, только лицо стало каменным. Перехватив мой взгляд, сдержанно улыбается.
- Викки, признавайся, тебя ко мне специально подослали, чтобы проверить мой профессионализм? – отвлекает меня сарказмом. - Ты самая непокорная из всех пациенток, которых я когда-либо вел, будто намеренно испытываешь меня на прочность.
- Это мои первые роды, Герман, и, скорее всего, последние. Я понятия не имею, как распознать схватки, - всхлипываю, поглаживая необъятный живот. Двойняшки давят на желудок и легкие, отчего тошнит, нечем дышать и голова кружится. Сердце сжимается, будто попало в
