Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса
– Ничего, утолится. Здравствуйте, Герман Александрович, – сказал он и улыбнулся Соне.
Петя был такой розовый после бани, он так радовался абсолютно всему: приятно проведенному утру, обеду, наличию Сони, вообще жизни, – что вместе с ним в квартиру словно вплыло облако совершенного довольства. Вот в нем точно не было ничего такого, что превращало бы разговор с ним в ходьбу по тонкому льду. И ел он с таким аппетитом, что Соня пожалела, что не потушила вместе с баклажанами мясо.
С появлением Пети ее мысли ушли в сторону от гостя, и она этому обрадовалась. Что-то в нем ее тревожило, хотя она и не понимала, что именно.
Впрочем, Герман Александрович не задержался за столом – не остался даже к чаю.
– Я ведь не предполагал обедать, – извинился он, прощаясь. – Спасибо, Соня, все было очень вкусно. Не провожайте, Алла Андреевна, благодарю.
Но Алла Андреевна все-таки вышла проводить его в прихожую.
– Ты давно его знаешь? – спросила Соня.
– Да как-то всегда знал, – пожал плечами Петя. – Только знать его невозможно, по-моему. Он очень закрытый человек. Классик, одно слово.
– Почему классик? – не поняла Соня.
– Так он же всю американскую классику перевел. Фолкнера, Вулфа. И «Улисса» вдобавок. Представляешь, что такое Джойса переводить? Станешь тут закрытым! Он вообще редко где-нибудь бывает. Да! – вспомнил Петя. – Мы же с тобой завтра на прием идем.
– На какой прием?
– У начальника моего юбилей. Заказал ресторан русской кухни. Говорят, стерлядки будут. Ты любишь стерлядок?
– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Я их не ела никогда. Форель только.
Она вспомнила, как ела форель в маленьком ресторане по дороге на водопад Джур-Джур. Ник ловил ее в огороженной сеткой заводи, а Соня смотрела. Это было то чистое и счастливое воспоминание, какое может относиться только к событиям, которые не хочется повторить.
– Завтра часов на пять такси вызови, ладно? – попросил Петя. – На машине не поедем, выпить же придется.
Глава 4
– Не верю! Как Станиславский – не верю! Не могла ты этого не заметить.
К концу застолья Петя был сравнительно трезв. Вернее, пьян ровно настолько, чтобы испытывать в меру бесшабашное веселье и желание пройтись по вечернему весеннему городу.
И вот он шел рядом с Соней по Гоголевскому бульвару, чуть покачиваясь, держал ее под руку и с жаром объяснял, почему она произвела на всех сногсшибательное впечатление.
– Во-первых, ты красивая, – с пьяноватой основательностью перечислял он. – У тебя внешность фотомодели.
– У фотомодели нет внешности, – улыбнулась Соня. – Ей можно любое лицо нарисовать, в том ее и ценность.
– Ну, значит, не фотомодели, – согласно кивнул Петя. – Тебе нельзя любое лицо нарисовать, это точно. У тебя внешность необычная. Во-вторых, ты такая, знаешь, загадочная. Правильно мама говорит, ты вещь в себе.
– Алла Андреевна такое говорит? – удивилась Соня.
Ее удивили даже не сами эти слова, а то, что Петина мать вообще высказывает о ней какое-то мнение. Ей казалось, та относится к ее присутствию в доме с совершенным безразличием, что Соню вообще-то устраивало. Во всяком случае, это казалось ей лучше, чем если бы ее жизнь в семействе Дурново состояла из ежедневных указаний по всем вопросам бытия.
– Ну да, так и говорит, – снова пьяновато кивнул Петя. – А мама в людях разбирается.
В этом Соня не сомневалась. Как и в том, что сам Петя разбирается в людях гораздо хуже, чем его мама, несмотря на свою адвокатскую профессию, которая вроде бы предполагает неплохое понимание человеческой природы.
Сегодня она замечала это на протяжении всего вечера. В том, как Петя поздравлял начальника, разговаривал с сослуживцами, отпускал комплименты женщинам, – во всем этом была какая-то... неточность. Нет, он не нарушал никаких правил поведения, и манеры его были правильны и непринужденны, но Соня видела эту неточность яснее, чем если бы Петя ел с ножа или сморкался на пол. Он был немного шутливее, чем нужно, с девушками, немного предупредительнее, чем нужно, с юбиляром, а главное, во всем его поведении отчетливо ощущалась неуверенность. Даже в состоянии пьяноватой раскованности он словно бы выверял каждый свой шаг, но при этом казалось, что он все-таки не понимает, правильно ли его выверил.
«Как будто указаний все время ждет», – с некоторой досадой подумала Соня.
Но досада ее была не слишком сильна. Кто ей Петя, чтобы на него досадовать? Да, сейчас он ей даже, пожалуй, близок, во всяком случае, она не станет беречь свои силы, если понадобится что-то для него сделать. Но вообще... Вообще ее отношение к Пете было так же неопределенно, как... Как вся ее нынешняя жизнь, московская жизнь. И такому сильному чувству, как досада, не было в этой жизни места.
Но наблюдательность она сильным чувством не считала, это было просто ее природное качество. И наблюдательность помогла ей сегодня понять, что Петино положение на его работе определяется простыми словами: звезд с неба не хватает.
«Но почему так? – думала Соня, идя по бульвару и рассеянно слушая Петину сумбурную речь. – Ничем же его судьба не обошла. Ну, без отца вырос, так мать у него посильнее, чем три отца, вместе взятых. И не скажешь при том, что она сильно уж им командует, мнение свое навязывает. Так, присматривает, как и любая мать за сыном присматривала бы. А он все равно... Слабый он!»
У нее не было никаких особенных случаев убедиться в Петиной слабости. Но не было и сомнений в ней. Слабость словно родилась вместе с Петей и принадлежала ему так же, как сам он принадлежал этим улицам, этому бульвару – Москве.
Это была неожиданная и странная догадка. Получается, слабость Петиного характера принадлежит Москве? Но при чем здесь Москва?
И тут Соня вспомнила, что месяц примерно назад уже думала о чем-то подобном. Это было в тот день, когда к Алле Андреевне пришла в гости очередная подруга с дочерью и зятем.
К тому, что в доме Дурново постоянно бывают гости, Соня уже привыкла. Да вообще-то в этом и не было для нее ничего необычного. Правда, мама жила довольно одиноко, но ведь это после того как ушел отец и потихоньку умерла мамина родня – родители, тетушка, двоюродный брат. А прежде у них в доме всегда бывали гости – и родственники, и папины коллеги, и мамины школьные подруги. Подруги и теперь то и дело забегали, и соседки заглядывали поболтать за вечерним чаем, как заглядывали они к любому из соседей, потому что на юге общение так же открыто, как открыты в жару все окна и балконы. В общем, мамино одиночество было для Сони вещью скорее внутренней, чем внешней.
И открытость дома Дурново воспринималась ею вполне обыденно.
