Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса
Вдруг что-то отвлекло ее внимание – какой-то легкий шелест, что ли. Она обернулась и увидела у себя за спиной старушку в потертой фетровой шляпке и в таком же потертом пальто невнятного цвета. Чем-то она была похожа на ялтинскую Виталию Яновну, но вот именно лишь чем-то – явственным впечатлением интеллигентности, которое исходило от обеих. Но при этом в Виталии Яновне чувствовалась жизнь, немного смешная, немного нарочитая в своей приподнятости над бытом, но все-таки живая жизнь. А в этой старушке жизни не было совсем. Она напоминала высушенный цветок, потому, наверное, Соне и показалось, что она слышит у себя за спиной не шаги, а шелест.
По взгляду, которым старушка смотрела на кислую капусту и продававшиеся на том же лотке мандарины, нетрудно было догадаться, чего ей надо. Она и хотела, чтобы Соня об этом догадалась, это было очевидно. Но вслух своего желания все же не высказывала. Наверное, еще не дошла до той стадии нищеты, когда такие желания не стесняются высказывать вслух. А может, и не могла она дойти до такой стадии ни при каких обстоятельствах.
– Что вам купить? – спросила Соня.
Наверное, надо было добавить «бабушка», но она не могла. Старушка не вызвала у нее сентиментального умиления – только торопливую неловкость.
– Капустки купи, детка, – прошелестела старушка.
– Зачем тебе капустка, бабка? – возмутился алкаш. – У тебя и зубов-то нету!
– Хоть во рту кисленькое подержу, – ничуть не обидевшись, ответила старушка.
Соня купила старушке капусту, ту же, которую выбрала для себя, мандарины, помидоры и направилась к выходу с рынка. Старушка зашелестела за нею.
У выхода продавались цветы и еще какие-то букеты из веток. Соня подошла поближе, чтобы их разглядеть. Ветки оказались можжевельником. От них шел едва уловимый, но знакомый и любимый запах – гор, моря, Крыма.
– Дайте один, – сказала Соня продавщице.
– Правильно, девушка, берите, – обрадовалась она. – Духовитый, правда же?
– Купить вам? – обернулась Соня к старушке.
– Купи, детка, купи, – закивала та.
– Бабка, ты чего, совсем сдурела? – возмутился алкаш, который все это время тоже не отставал от Сони. – Зачем он тебе? Это ж банный веник!
– В вазу поставлю, – объяснила старушка. – Запах-то в самом деле какой...
– Возьмите.
Соня протянула ей можжевельник.
– А тюльпаны? – возмутился алкаш. – Тюльпаны-то всяко лучше, чем иголки!
– Да что ты мне свои тюльпаны суешь? – наконец не выдержала Соня. – Оборвал где-то клумбу и лезешь!
– Ничего я не оборвал, – обиделся тот.
– А где же ты их взял?
– В урне, – честно ответил алкаш. – Нет, ну ты представь: он ей – бац, букет! А она его вот так вот берет – и бросает! А ты такие цветы покупать не хочешь!
Тут Соня наконец расхохоталась.
– Ну давай свои цветы, – сказала она. – Сколько?
– На бутылку.
– Пива. В воспитательных целях.
– Ладно, давай хоть на пиво, – не стал спорить алкаш. И неожиданно продекламировал: – «Не жалок ей нищий убогий – вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать». Николай Алексеевич Некрасов, поэма, – с чувством добавил он, сунул Соне в руки букет и исчез так мгновенно, будто его ветром сдуло.
Соня бросила цветы в урну, может, в ту же самую, из которой они недавно были добыты, снова засмеялась и пошла к Сивцеву Вражку.
Настроение у нее переменилось так незаметно, что она лишь теперь это поняла. Только Москва обладала таким непонятным свойством – подбрасывать странные события, вот как сегодня, которые и не события даже, но покалывают воображение множеством неожиданных иголочек.
Петя уехал в Сандуны: он с друзьями ходил в баню не тридцать первого декабря, а каждую субботу. Алла Андреевна еще не вернулась с занятий. И Соня готовила баклажаны в одиночестве, и ей было так весело, что они получились не просто съедобные, но, кажется, вкусные.
Алла Андреевна вернулась с гостем – в прихожей послышался мужской незнакомый голос. К Соне в кухню они не заглянули, сразу прошли в кабинет. Правда, через пять минут Алла Андреевна зашла в кухню одна.
– Покормишь нас, Соня? – спросила она. – Ну и запах! Петьку ждать не будем. Пока он там парится, мы тут от раздражения рецепторов помрем.
– Уже готово, садитесь, – кивнула Соня. – Только хлеб нарежу.
– Через полчаса. Нам еще по переводу беседовать. К сожалению, – еще раз втянув в себя острый баклажанный дух, добавила Алла Андреевна.
Гость, с которым она через полчаса явилась в кухню, был, наверное, ее ровесником. Ну, может, чуть помоложе. Соня давно уже заметила, что именно в возрасте «за сорок» в мужском взгляде появляется то выражение равновесия, в котором нет ни глупого молодого любопытства, ни вялого старческого равнодушия.
Такой взгляд и был у гостя Аллы Андреевны.
– Герман Александрович, мой коллега, – представила она. И уточнила: – Но мне до него, как до Эвереста. А это Соня.
Кто такая Соня, она уточнять не стала. Наверное, это не могло интересовать ее коллегу, тем более такого, до которого, как до Эвереста. Соню же заинтересовал в нем только лоб. Вернее, необыкновенный рисунок морщин у него на лбу. Они были не старческие, а какие-то совсем другие, особенные, и прочеркивали его лоб так замысловато, что напоминали лабиринт.
– Очень приятно, – сказал Герман Александрович.
– Мне тоже, – кивнула Соня.
– Ну хватит, хватит расшаркиваться, – поторопила Алла Андреевна. – Есть же хочется!
С первых дней своей жизни в квартире Дурново Соня заметила: насколько попросту здесь готовят, предпочитая вообще обходиться полуготовой едой, настолько же тщательно относятся к сервировке стола. Особенно удивляли ее даже не костяные подставки под ножи и вилки, которые и во время будничного обеда непременно лежали рядом с тарелками, а то, что в буфете имелось не меньше десятка солонок. Все они были маленькие, потемневшие – Алла Андреевна однажды сказала, что чистить столовое серебро не полагается, – и в них торчали крошечные позолоченные ложечки. Солонка ставилась перед каждым, кто садился за стол. Зачем это надо, Соня не понимала. Неужели нельзя подсолить еду общей солью?
– Герман Александрович, джину выпьете? – предложила Алла Андреевна.
– Спасибо, выпью.
Гость был немногословен. И руки у него были такие, словно он не книжки переводит, а землю пашет, – большие, с узловатыми пальцами. Соня смотрела на его руки с интересом: ей казалось, он не управится со всеми теми штучками, которыми она, следуя здешним обеденным привычкам, уставила стол.
Но Герман Александрович явно не испытывал затруднений со столовыми приборами. Даже наоборот, в его огромных руках они почему-то выглядели особенно естественно. И крошечная ложечка из солонки тоже. И джин он разлил по рюмкам очень умело.
