В лапах Ирбиса (СИ) - Ласк Елена

— Что вспомнить?

— Причину, из-за которой ваше сознание воздвигло огромную стену без лазов и дверей.

— Гипноз прорубит ход в этой стене?

— Нет. Он её разрушит и то, что она сдерживает обрушится на вас вперемешку с обломками стены. Я бы мог предположить, что вы стали объектом сексуального насилия в детстве, но в ваших документах сказано, что вы девственница. Так что, если надумаете, моя кушетка в вашем распоряжении.

Я не воспользовалась его предложением. Доктор Стержнев умел расположить к себе, подтверждением этому было то, что уже через полчаса нахождения в клинике я от четырёх разных женщин слышала восхищённые речи о нём. Меня он тоже впечатлил, красотой, умом, проницательностью, а ещё напугал тем, что нашёл во мне, и в чём не смог разобраться. Но судя по тому, что этап собеседования с ним я прошла, он тоже не остался ко мне равнодушен и не оставил надежды затащить меня на свою кушетку.

Последний этап был самый сложный. Собеседование а-ля «один против всех». Страшно было представить, как они проводят отбор врачей, если на должность медсестры собеседуют всем высшим медицинским составом. Собрались главы всех отделений. Каждый задавал по несколько вопросов. И вроде всё складывалось благополучно, пока очередь не дошла до Разумовского. Всё время собеседования он молчал, ни на кого не смотрел, будто был не здесь. По скользкому столу он толкнул ко мне папку, которая больно ударилась своим жёстким краем о пальцы, практически впилась в них. Открыв её, я натолкнулась на знакомые листы.

— Я хочу слышать диагноз. — Так и не подняв на меня взгляд, покручивая в руках ручку.

Не знала я, какой поставить диагноз. Слишком мало информации. И вообще не понимала зачем медсестре ставить диагнозы. Меня никто не торопил, и я принялась внимательно вчитываться в каждый показатель. Мне уже было не столь важно получить это место, как доказать Разумовскому, что я не бездарность.

— Я не могу поставить диагноз. — Произнесла самой себе, но в глухой тишине услышали все. Доктор Разумовский нервно откинул ручку и поднял на меня разочарованный взгляд. — Не могу, потому что в этой папке анализы двух разных людей.

Кто-то из присутствовавших ухмыльнулся, кто-то поджал губы, кто-то еле заметно закивал, будто в такт музыке. На мои слова у всех была разная реакция.

— Собеседование окончено. — Произнёс Разумовский, взглядом указывая мне на дверь.

Потом так и не смогла вспомнить попрощалась я с присутствовавшими или тупо поднялась и вышла. Я была уверена в своём ответе, не могла ошибиться, только Разумовского снова что-то не устроило, и я хотела знать, что.

— На этот раз я не ошиблась. — Я стояла напротив стола в его кабинете, в который вошла без стука. Перед его глазами по-прежнему лежала эта несчастная папка, на которой было сосредоточено всё его внимание.

— За свою карьеру я ошибся лишь раз, — медленно произносил он, будто сдерживая боль, — когда не заметил чужой ошибки, а должен был.

— Вы потеряли пациента?

— Я поздно понял в чём дело. Время было упущено.

— Никто бы не заметил.

— Ты заметила.

— Со второго раза, после долгих раздумий.

— Я их тоже долго изучал, эти анализы, увлёкся мыслью, что это неординарный случай, а всё было на поверхности. Твой первый ответ был гораздо ближе к истине, чем все мои тогда.

Он достал зачётку из ящика стола и подтолкнул ко мне по глади стола. До меня не сразу дошло, что означал этот жест, это потом, вернувшись домой, я поняла, что получила свою первую пятёрку и прошла собеседование, но тогда в его кабинете мне было всё равно и на зачётку, и на работу. Мне хотелось сказать Разумовскому правильные слова, только их не существовало.

— Спасибо вам. — Произнесла на прощание. Он знал, что благодарю его за то, что он поделился со мной своей ошибкой, а на ошибках, как известно учатся. И все его слова, и претензии относительно меня стали логичны и понятны. Всё его недовольство мной трансформировалось в бесценный урок.

Разумовский мне лишь кивнул, убирая папку в стол, принявшись изучать гору новых.

Глава 25

Первые дни, после того как проснулась, могла только лежать либо глядя в потолок, либо отвернувшись к стенке и рыдая, зарывшись в одеяло. Выползала из кровати лишь для того, чтобы дойти до туалета и обратно. Забота доктора Разумовского усугубляла моё состояние, даже не смотря на всю свою ненавязчивость и деликатность. Он подолгу уговаривал меня поесть или выйти на свежий воздух. А я не могла. Мне становилось страшно, и я выла в подушку от собственной немощности. Мне начинало казаться, что я боюсь абсолютно всего. Разумовский пытался успокоить меня тем, что для всех я мертва, никто не станет меня искать, а в этой глуши я в абсолютной безопасности. Говоря «глушь», он не преувеличивал. До ближайшей цивилизации в виде небольшой деревни было почти три километра пешком по лесу. Я становилась обузой не только для него, но и для самой себя. Во мне ничего не изменилось, но я почему-то не могла смотреть на себя в зеркало. Девушка, смотрящая на меня из отражения, была мне незнакома. У неё были мои волосы, моё тело, мои черты, но чем дольше я на неё смотрела, тем больше убеждалась, что я понятия не имею кто передо мной. На ней не было никаких серьёзных увечий, но она казалась мне изуродованной. Её грустный болезненный влажный взгляд вызывал жалость, а ещё я не хотела иметь с ней ничего общего. Я говорила ей: «Всё закончилось», — но она упорно мотала головой и мне хотелось надавать ей оплеух. А потом меня накрывало, молниеносно, прошибало так, что истерика могла длиться часами от осознания, что у нас с ней одно тело на двоих, что я заперта в ней и не могу вырваться, ведь я её не понимаю, её слабости не понимаю. У неё больше ничего не болит, на теле не осталось никаких следов, всё зажило, и она может продолжать жить дальше. После этого новая истерика не заставляла себя ждать.

Дальше?

А как это, «дальше»?

У этого тела может быть это самое «дальше»? Кому оно теперь принадлежит? Я часами могла лежать в постели, пытаясь найти ответы на эти вопросы. По крайней мере, мне казалось, что проходили часы. На самом деле я находилась в этом состоянии днями, пока Разумовский не обкалывал меня чем-то, погружающим в глубокий сон без сновидений, после которого я на время приходила в себя, становилась самой собой, могла спокойно разговаривать, есть, гулять, но не смотреть на себя в зеркало, которое упорно напоминало, что на самом деле всё по-прежнему плохо.

В очередной момент прозрения я сама попросила у доктора Разумовского таблетки. По его взгляду было понятно, что он против, но на утро после разговора белая пластмассовая баночка стояла у меня на тумбочке. Доктор оказался запасливее, чем я ожидала или моё поведение было столь предсказуемым, что он подготовился заранее. С её содержимым всё стало иначе. Еда снова обрела вкус, цвета стали ярче и жизнь не переставала радовать своим спокойствием. В голове за долгое время не было никаких грызущих мыслей, исчезло постоянное беспокойство, и этот дом, где всё было сделано из дерева, не раздражал. Главное было не пропускать очередной приём таблеток, чтобы не упустить состояние, в котором мне всё больше нравилось пребывать.

— Ты не должна их больше принимать. — Произнёс Разумовский, когда после ужина я собиралась принять очередную порцию моего личного счастья. — Давая их, не думал, что ты так крепко подсядешь. Я понимаю, что под их действием ты пребываешь в постоянной эйфории, но это обман, который тебе нравится принимать за истину. Ника, как будущий врач ты должна понимать, что ситуация вышла из-под твоего контроля.

— Вы разве видите в этой комнате будущего врача? Мы оба знаем, что будет, если я попытаюсь вернуться в медицину. Вы сами убедили меня в своё время, что я уникальна, что меня ждёт большое будущее, что я способна превзойти даже вас. Мне всегда будет мало быть рядовым специалистом, меня потянет на подвиги, и он узнает, что я жива.