Школьный бунтарь (ЛП) - Харт Калли
А я тем временем с трудом стою на месте, слушая слова, которые он говорит. Это не так просто для меня. Прошло уже много времени с тех пор, как со мной так разговаривали — как кто-то говорил мне правду, и ждал от меня взаимности.
Я открываю рот, и Алекс замирает. Его глаза слегка прищурены, ноздри раздуты, руки сложены в кулаки по бокам. Он ждет, что я буду отрицать все, что только что было сказано, отметать все это в сторону, и готов и ждет этого. Алекс не позволит мне легко отделаться.
— Ты мне действительно нравишься, — тихо говорю я. — Я просто… не имеет значения, нравишься ли ты мне, Алекс. Я могу лежать в постели и думать о тебе все, что захочу. Могу смотреть на тебя, и могу себе представить... — Черт. Это слишком тяжело. Я даже слов не нахожу.
Его грудь быстро поднимается и опускается, сухожилия на шее напрягаются.
— И что ты себе представляешь?
— Алекс, пожалуйста…
— Ты не чертов трус, Сильвер. Я знаю, что это не так. Ты доказываешь это каждый день, когда появляешься в этой школе. Что ты представляешь?
— Я… — делаю глубокий вдох. Все это такой беспорядок. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. — Целую тебя, — шепчу я. — Твой рот на моем. Твои руки на мне. Кладу голову тебе на грудь, слушаю биение твоего сердца…
У него вырывается резкий, болезненный звук.
— Сильвер…
— Я представляю, что мы вместе. Представляю, что ты принадлежишь только мне, что ты мой. Так легко представить себе, как ты идешь по коридору в Роли с моей рукой в твоей, потому что я знаю, что это будет легко. Это было бы намного лучше, черт возьми, потому что больше не буду одна. Я могу влюбиться в тебя, Алекс. Могу представить, как я это делаю. — Я киваю, стараясь не спотыкаться на этих правдивых словах. — Это не займет много времени. Но я не могу этого допустить.
Алекс застыл, как статуя Давида. Похоже, он просто ошарашен тем, что я только что сказала. Может быть, я зашла слишком далеко, была слишком честна, сказала слишком много? Парни в возрасте Алекса не говорят о том, что влюбляются. Они говорят, что вы «видитесь друг с другом» или «общаетесь», чтобы даже не называть вас своей девушкой.
Но он делает медленный, осторожный шаг вперед, и от него исходит жар, как от печи.
— Почему нет? — спрашивает он. — Я недостаточно хорош?
— Нет! Конечно же, нет! Боже, Алекс. Я хочу тебя. Я хочу все это! Хочу, чтобы ты прикасался ко мне. Хочу, чтобы ты поцеловал меня больше, чем когда-либо чего-либо хотела.
— Тогда просто сдайся, Сильвер! Перестань, бл*дь, так сильно бороться.
— Я не борюсь!
— Да, это так. Ты делала это с того самого момента, как мы встретились. Еще до того, как мы встретились! — Он пыхтит себе под нос. — Боролась с трудными вещами. Неправильными вещами. Но перестань бороться со мной. Я не являюсь ни тем, ни другим. Просто... доверься мне.
Я так близка к слезам.
— Я не знаю, как это сделать, Алекс. — Если сейчас хотя бы вздохну, то развалюсь на куски, а я этого отчаянно не хочу.
Он подходит ближе ко мне. Холодный ветер проносится по поляне между хижиной и озером, и его волнистые темные волосы падают на лицо. Они кружатся вокруг его головы, как вихрь, и я в миллионный раз поражаюсь, что он не может быть настоящим. Эта темная, измученная душа, покрытая таким количеством чернил, стоящая передо мной, не из тех существ, которые могут найти свой путь в мою жизнь и каким-то образом сделать ее лучше. Он был создан для других вещей.
Волк и роза — дикие и необузданные, прекрасные и нежные. Дихотомия, лучше которой не найдешь. Я впервые осознаю, что чернила на тыльной стороне руки Алекса действительно являются точным его изображением. Смотрю на них, пока он медленно поднимает руку, а потом осторожно проводит большими пальцами по моим скулам, баюкая мое лицо так благоговейно, что мне кажется, он боится, что я могу разбиться.
Его голос полон эмоций, когда он выдыхает свои следующие слова.
— Я тебе обещаю. Тебе даже не придется пытаться, Argento. Я сделаю это так же легко, как дышать. — Он движется с бесконечным терпением, медленно, давая мне все возможности убежать. Каким-то образом, несмотря на то что мое сердце трепещет в груди, как раненая птица, я остаюсь приросшей к земле босыми ногами, а он тянется мне навстречу, поднимает мое лицо и целует меня.
Меня целовали и раньше, но не так, как сейчас. Не так, как будто это что-то значит. Не так, как будто это обещание. Все начинается медленно, неуверенно, мягко, но я чувствую в нем волнение. Знаю, что он хочет завладеть мной, но сдерживается. Он терпелив, и я... я начинаю чувствовать, что разломанные части внутри меня постепенно начинают болеть немного меньше. Его пальцы впутываются в мои волосы, когда медленно открывает мой рот.
В тот момент, когда влажный жар его языка касается моих губ, во мне что-то вспыхивает — зарождается огонь, который, как я уже знаю, выйдет из-под контроля, если дать ему хотя бы полшанса. Вся горю, съеденная заживо страхом и потребностью, когда он притягивает меня к себе, крепко прижимая к своей груди. Его вкус наполняет меня, прохладный и свежий, как мята.
Я сама удивляюсь, когда поднимаю руку и кладу ему на затылок, притягивая вниз, чтобы он мог поцеловать меня сильнее. Может быть, сейчас что-то доказываю себе, встречаясь с ним на полпути, осмеливаясь просунуть свой язык ему в рот. Я могу это сделать. Хочу этого больше, чем все, что когда-либо хотела прежде. Прижимаюсь к нему, такая маленькая, словно кусочек головоломки встает на свое место, и в одно ослепительно быстрое мгновение я начинаю верить в это. Верить в него. В нас. Что мы можем быть вместе, без страха, который гноится во мне как яд, разрушающий все в промежутке между ударами сердца.
Я этого не знала, но уже давно ждала его.
Когда Алекс отстраняется, его дыхание прерывистое, глаза широко раскрыты, зрачки расширены, превращая его радужки почти в черные.
— Ну вот и все, Argento. Решение уже принято. Ты моя, а я твой. И вся школа Роли узнает об этом к пяти минутам девятого утром во вторник.
Глава 18.
«Просыпайся, Воробушек. Я приготовила тебе что-то хорошее. Алессандро, любовь моя, открой глазки».
Меня будит запах карамелизированного сахара и мамин голос. На какое-то дремотное, блаженное мгновение мне шесть лет, и моя мать гладит перышком у меня по переносице, заставляя меня извиваться, когда я выныриваю из своих грез. Она всегда так делала, хотя и знала, что это выводит меня из себя и мне чертовски щекотно. Я потираю лицо, почесываю нос, медленно открываю глаза и вижу пышно распустившиеся розы, обвитые виноградными лозами, вокруг моей руки, и все это возвращается обратно. Одиннадцать лет, врываясь, давят на меня, проигрывая величайшие хиты моей жизни, которые до вчерашнего вечера были не так уж чертовски хороши.
Прошлой ночью я не обратил особого внимания на хижину, когда Сильвер проводила меня в маленькую спальню на первом этаже, где стояла кровать с простынями с Халком. Комната Макса, сказала она мне. Оказывается, ее брат — ровесник Бена. Теперь я встаю, натягиваю джинсы и просовываю руки в футболку, замечая, что это утро — первое за долгое время, когда не просыпаюсь с окоченевшей шеей на диване в трейлере.
Там есть спальня. Я мог бы пользоваться кроватью, но почему-то лезть в нее кажется неправильным. Три года спал на двухдюймовом матрасе в переделанном подвале Гэри. Он специально позаботился о том, чтобы мне было неудобно, и поэтому я старался привыкнуть к холоду и боли в костях, когда просыпался, как долбаный ублюдок. Теперь, когда у меня нет причин плохо обращаться со своим телом и подвергать его таким неудобным условиям... я не знаю. Трудно перестать говорить Гэри «пошел ты», даже если этот ублюдок мертв.
Судя по тому, как солнце вливается в окна, уже наполовину поднявшись в небо, сейчас должно быть около одиннадцати. При дневном свете все выглядит совсем по-другому. Я бреду по узкому коридору, выхожу в гостиную и через дверной проем замечаю Сильвер, стоящей на кухне перед плитой и что-то интенсивно помешивающую. Она еще не заметила меня, и я улучаю момент, чтобы понаблюдать за ней. У нее распущены волосы. Я никогда не видел их в таком виде раньше. Свет падает на них, высвечивая отдельные пряди меда и золота, и я вспоминаю, как хорошо было зарыться руками в их толщу прошлой ночью. Чертовски хорошо.
