Елена Нестерина - Женщина-трансформер
Я пыталась дать этому объяснение – наверняка над их местностью образовалось тогда нечто вроде линзы. Вот звёзды и увеличились в размерах. Но это я на ходу придумала, а как уж там на самом деле, естественно, не знала. Глеб мне, кажется, не поверил. Ладно.
Ещё он рассказывал, как сдавал на права – в районном центре, как на ходу выучил дорожные знаки, многие из которых никогда в жизни ему не попадались. Как сидел за компьютером, до этого виденным лишь в открытую дверь кабинета директора школы. И как его хвалили – и инструктор по вождению, и гаишник-теоретик.
– Значит, у тебя есть права? – я удивилась. Девять классов образования – а какой смышлёный.
– Ага. Как только восемнадцать лет исполнится, буду ездить. Я хорошо вожу. Скоро куплю машину, Сашка-Черныш продаёт. – В голосе Глеба слышались смешные мужские нотки похвальбы. Он явно хотел казаться старше и значительнее. Только зачем? Он и так хороший. Но на машине он девчонкам, конечно, больше будет нравиться, чем на Бекеше или на велосипеде.
Ещё мы останавливались и слушали, как ворочается поле. Это Глеб предложил. Оказывается, в осеннюю безлунную ночь можно услышать, как поле переворачивается со спины на живот. Всё лето оно на спине лежит, а тут вот решает перевернуться. Увидеть это нельзя – поле чувствует и замирает, выжидая. Но если затаишься и будешь стоять, не двигаясь, сквозь левое ухо в правое влетит тебе тяжкий-тяжкий вздох, толкнёт в лицо поднявшимся от земли воздухом. У-у-х. Оно – поле. Повернулось, греет под серебряным звёздным светом натруженную спину, на которой оно лежало, сохраняя урожай. А теперь и повернуться можно – перед долгим зимним сном. Весной, незадолго до того, как сойдёт последний снег, оно тоже вертится – и тогда можно прийти и увидеть всякие рытвины, разломы. Переворачивалось, значит. Оно любое ворочается, что вспаханное, что заброшенное. Но вспаханному вроде как легче. И приятнее – потому что есть мотивация.
Я слушала. И услышала – да! И это не Бек фыркал, отгоняя от своего рта грязь и невкусные былинки. Он, кстати, тоже замер и тоже, видно, прислушивался. Правда, как будто кто-то огромный – больше, чем мегабогатырь Святогор, которого даже земля не держала, с боку на бок с трудом переворачивался. Поле. Устало. Засыпает. Ну надо же!..
Странные вещи знает Глеб. Я такого никогда не слышала.
А грибы! Оказывается, они с матерью собирают все подряд грибы! Мы, кроме белых, подосиновиков-подберёзовиков, опят и лисичек, больше ничего не рвали, боясь отравиться. А они – и говорушки, и чернушки, и подгрузди какие-то, и молоканки, и волнушки, и рыжики с маслятами (которых мы с родителями тоже, кстати, не против бы насобирать, однако какие они из себя, мы видели только в книжке, и потому не рискуем понапрасну). Всё собирают. Глеб перечислил мне те грибы, которые смог вспомнить с ходу. Я считала – получилось сорок восемь наименований. На подходе к ферме он вспомнил ещё рогатики, поддубники и рядовки. Пятьдесят один. Убиться веником.
На ужин мы жарили картошку – вкусную, на свежих шкварках. Это в деревне резали поросёнка, топили шкварки, Глебу досталась большая банка.
Мои разносолы, которые я в качестве подарков пёрла из Москвы, казались мне так себе по сравнению с грибами-валуями, которыми угощал меня Глеб. Валуи. Я о таких даже ни разу не слышала. Французское какое-то слово. Валуа. Хотя, скорее всего, называются они так от того, что все их валяют – и никто, всерьёз не воспринимая, не собирает. Присмотревшись, я, конечно, узнала их – этакие кругляки, натуральные маленькие жёлтые булочки. Сколько я их в лесу наподдавала – потому что они росли везде, вечно на глаза попадались, а ценные белые грибы обычно фиг найдёшь. Поэтому наряду с мухоморами эти самые валуи от меня сапогом по морде и получали. Валуи. Валяла я их безжалостно.
А до чего вкусные-то! Ни на что не похожи. Маринованные. Крепкие. Хрустят. Идеально держат форму: какими росли из земли – скруглённая внутрь шляпка, такими и остались. Я почти всю банку съела.
А Глеб прямо без хлеба и масла уписывал красную рыбу. Растущему организму нужен белок. Ешь, умница!
Уснула я неожиданно быстро – только почистила зубы, протёрла лосьоном лицо, намазалась кремом, брык под одеяло.
И проснулась от того, что Глеб осторожно трогал меня за плечо: вставай, типа, утро. У меня от этого аж сердце заколотилось часто – часто, и голова закружилась.
Вру я, конечно – ничего не от того, что Глеб меня за плечо подержал, сердце застучало. У меня обычно всегда так, когда я рано просыпаюсь, сердце молотит как бешеное. И слабость. Богема, о-о, я создана для богемы. В обед подниматься, по ночам зажигать. А прозябаю в конторе. Да, мне повезло, конечно, я не такой, как все, да, это я – я работаю в офисе…
Да-да, с утра я способна на бред. Интересно, это я вслух исполнила или всё-таки в уме? Это в прошлую свою бытность здесь я спала сколько хотела, и потому утреннюю меня Глеб не видел. А с утра я кошмарна. И подняться не в состоянии. Кому нужна такая жена? Которая не может проснуться пораньше, в страстном порыве метнуться на кухню и поднести отправляющемуся на работу добытчику денег завтрак, погладить галстук и зашнуровать ботинки. Позор мне. Позор мне утром.
Но… Я всю неделю вставала рано, чтобы успеть на работу к десяти. Неужели я не заслуживаю отдыха?..
– Можно я посплю?
– А грибы?
Грибы… А потом полетать. Куда полетать? А поспать? Летать я и так умею, а вот поспать чуть-чуть… чуть-чуть поспать…
– Всё, пять минут, Глеб…
– Может, давай не пойдём?
– Пойдём.
Пошли. Солнце уже встало, когда мы пересекли луговину и вошли в лес. На мне были резиновые сапоги Глеба и по три вязаных носка на каждой ноге – чтобы эти большие сапоги хоть немножко были мне удобны. Это не считая моих собственных носков. Если бы я тогда знала, что Глеб вообще попёрся в прорванных кирзачах да на босу ногу – потому что все носочные запасы отдал мне! Да, если бы знала, тут же, конечно, минимум одни ему отдала – ведь в результате он стёр ноги до кровавых мозолей. Я случайно увидела – как он, сидя за углом, снимал сапоги.
Хорошо мы тут развлекаемся – теперь Глеб нёс кровопотери, а я его лечила: обрабатывала раны перекисью, накладывала мазь Вишневского, которой он, видимо, до этого коров мазал. Повязка, просторный носок, шлёпанцы – так распорядилась я, женщина – доктор. Глеб слушался, но не давал развернуться моему врачебному фанатизму. Он удивительно умел знать меру. И мне от этого было как-то необидно. А то обычно как получается: молчи, женщина, не суетись, я суровый мужик, я всё снесу… Противно. И стыдно – и за такого товарища, и за себя. Что позволяю такое снисходительно – презрительно-покровительственное отношение к себе…
