Лариса Кондрашова - Чужой муж
— А я думала, вы сразу на Америку кивать станете.
— Предпочитаю интеллект грубой силе и самодовольству.
— Кажется, нас все же к политике потащило. Как ни упираешься, как ни стараешься говорить на нейтральные темы, все равно к политике скатываешься…
— О чем же еще нам беседовать, если о себе говорить вы не хотите? А ведь вам предлагается прямо-таки идеальный полигон для размышлений вслух. Шанс за то, что мы с вами еще когда-нибудь встретимся, один из ста миллионов. В вашем городе я бываю редко, примерно раз в пять лет. Вы в наш Питер тоже вряд ли часто ездите.
— Была… двенадцать лет назад, еще с классом на экскурсию ездили.
— То-то и оно! Значит, по теории вероятности мы с вами больше не увидимся, правильно?
— Возможно.
— Я думаю, вы оттого так мрачны и задумчивы, что вам не с кем поделиться своими сомнениями. Что-то вас заставили сделать — люди или обстоятельства, с чем вы не согласны, что противно вашим убеждениям, и это вас мучает.
— Вы правы.
— Вот и рассматривайте меня как своего исповедника. Кто еще выслушает вас внимательнее человека, у кого нет других дел, кроме как сопереживать вашему рассказу, и которые отвлекали бы его во всякое другое время. Он никуда не торопится, и сейчас главнее вашей проблемы для него ничего нет.
Наташа улыбнулась:
— Честно говоря, я человек довольно замкнутый. Делиться сокровенным с посторонним человеком не привыкла.
— Но зато вы можете надеяться, что он будет и беспристрастным арбитром, ибо ему одинаково незнакомы все участники происшедших событий. Я весь внимание.
Сосед попал в точку: Наташу прямо-таки распирало изнутри. Вряд ли она сможет рассказать об этом матери. Или брату. Не говоря уже об отце. Родители у нее при всей легкости характера очень строги к своим детям в части исполнения моральных обязательств перед обществом. Точнее, перед законами общества.
Им не объяснишь про то, что сейчас другое время. Мужчины и женщины рассматривают отношения друг с другом не в пример прагматичнее.
Или, рассказывая, опустить кое-какие подробности? Например, про то, что на момент ее интимных отношений с Валентином юридически он все еще был женат.
Попутчик и в самом деле оказался благодарным слушателем. Внимал ее рассказу не перебивая, не высказывая никаких замечаний. Разве что брови слегка приподнял, когда Наташа сообщила, что выложила за Валентина деньги.
Наверное, исповеди придумали недаром. Только теперь, в пересказе, глядя на все как бы со стороны, она смогла трезво, без лишних эмоций, оценить происшествие.
Хороша же она была в ту субботу — день рождения Валентина, — если не прекратила Тамаркину забаву, не разозлилась, не хлопнула дверью, наконец, а полезла за кошельком.
Но она не стала ни останавливаться для оценки собственной роли в событии, ни приукрашивать свое поведение, и когда закончила рассказ, ее внимательный слушатель только и смог произнести:
— Да-а-а… Тогда давайте знакомиться: Александр Александрович. Можно просто Сан Саныч.
— Наташа. А почему вы сказали — тогда?
— Видите, поневоле случилось, что я как бы выбран вами в высшие судии и должен, так сказать, вынести приговор. Сознаю свою ответственность, потому предлагаю для начала отправиться в ресторан пообедать. Один мой друг хохол говорит обычно: «Цэ дило трэба розжуваты».
— А на голодный желудок оно не разжевывается?
— А зачем вообще иметь голодный желудок, если вагон-ресторан работает, — улыбнулся Сан Саныч и обратился к глазеющей в окно молодой паре: — Молодые люди, мы уходим обедать. Приглядывайте за вещами.
Супруги — или любовники — покорно вернулись в купе, а Наташу ее новый знакомый повел по вагонам, всякий раз предупредительно открывая перед ней дверь перехода.
Едва они сели за столик, как перед ними возник официант. Нюх у этих слуг сервиса острый, денежного клиента чуют в любом обличье.
Почему вообще Наташа решила, что ее спутник — денежный? Потому, что от него и в самом деле просто за версту разило деньгами и властью. Скорее всего он и в самом деле давно не ездил поездами и теперь наслаждался забытыми ощущениями.
Официант протянул меню Наташе, а преданно продолжал смотреть на Сан Саныча.
— Меню, конечно, оформлено роскошно, — проговорил тот, скосив глаз на красочную обложку, — даже с вензелями. А что есть по факту?
— По факту: эскалоп, мясо по-домашнему, картошка с грибами.
— Грибы откуда?
— Польские, баночные.
— Вот так, — посетовал Наташе ее спутник, — свои грибы мы объявили сплошь ядовитыми, пугаем бедных граждан жутким количеством смертей от них, а у поляков вроде леса другие…
— Это шампиньоны, — осторожно заметил официант, — а их можно выращивать и в обычном подвале.
— Откуда знаешь, — Сан Саныч внимательно взглянул на него, — сам разводил, что ли?
— Друг занимался, — сказал тот.
— А нам что ты взять посоветуешь?
Все-таки в наших чиновниках это неистребимо: называть на ты всякую обслугу, каковая им встречается.
— Возьмите эскалоп и картошку с грибами.
— А на первое?
— Рассольник. Он у нас фирменный. Гордость повара.
— Неси свою гордость. А на горючее — коньячок. Конечно, дамы обычно предпочитают шампанское, но под него идет легкий разговор, а у нас — дела серьезные.
Совсем недавно Наташе это уже говорили, про коньяк. И тоже в связи с серьезным разговором.
Официант отошел. В другое время Наташу, может, и задело бы, что без нее решают, что пить и есть, но сейчас она просто кивнула, потому что сидящий напротив мужчина знал, что делать в таких случаях. И он взял на себя решение не потому, что не видел в ней женщину, а потому, что понимал: она сейчас слишком заторможена, чтобы ожидать от нее каких-то обдуманных решений.
Для начала, как водится, поговорили о погоде. Словно брали разбег для будущего разговора. О продуктах, ввозимых в Россию. Неужели она и сама не смогла бы производить их в таком количестве? Заветную тему пока не затрагивали, и Наташа расслабилась. Отчего-то она чувствовала себя будто в суде, в ожидании, что ее приведут к присяге.
На рассольнике они помолчали, но на эскалопе Александр Александрович откашлялся и произнес:
— Мне трудно, Наташа, выступать против того, чему я в силу занимаемых должностей должен был прежде следовать. Мы всегда твердили своим гражданам: поскольку семья — первичная ячейка общества, значит, укрепив ее, укрепим и общество. Мы ловили отбившихся от стада мужиков, отрывали их от любовниц и загоняли в ячейку. То бишь в семью. Партия считала, она лучше знает, что нужно народу. Счастлив человек в семье, не счастлив — становилось уже не так важно. Во имя идеи можно было пожертвовать некоторыми недовольными.
