Татьяна Дубровина - Все или ничего
— Ну что, двинули в аэропорт? Багажа у тебя ноль, так что можно на моей Моте. Во Владивосток откуда рейсы? Из Домодедова? Из Внукова?
— Нет, Ир, я все-таки поездом.
— Почему? Воздушная болезнь? Тошнит? Возьмем по пути леденцов, будешь сосать. Помогает.
— Да нет! — Он замялся. — Просто у меня тогда на обратный путь финансов не хватит.
— Тебе сколько лет?
— Двадцать два.
— Ну вот, большой мальчик, а дурак дураком. Или меня за дуру держишь. Я что, совсем без понятия? Вам с сестрой дорогу оплатят в оба конца. Да еще в третий — тебе одному, чтоб ты мог домой вернуться. И навещать ее тоже будешь за счет фонда. Я обо всем договорилась.
— Ну, Ир… — Федя был потрясен. — Да я по гроб жизни…
— Ага, ловлю на слове. Надеюсь прожить лет до ста двадцати, так что обязательство твое — долгосрочное.
— Я для тебя что хочешь… жизнь отдам… только свистни!
— Знаешь, Федь, — устав от этих изъявлений благодарности, оборвала Ирина. — Я уже столько насвистелась со вчерашнего дня! На разные лады… Поехали. Билет возьмем, отправим тебя, и завалюсь наконец спать…
…Не знал Александр Дюма о существовании мотоциклов и самолетов. Однако это еще полбеды. Но писатель не подозревал и о том, что его отважные герои могут по ночам рыдать в подушку, бессильно молотя ее кулаками, как злейшего врага.
Автор бессмертной книги вообще не догадывался, что в королевский мушкетерский полк могла быть зачислена женщина. Да не в результате ошибки или обмана, как в какой-нибудь «Гусарской балладе», а вполне легально, в соответствии с реальными боевыми заслугами.
Мадемуазель д’Артаньян, что с вами?
Ведь вы выручили своего друга Атоса. Неужели вы жалеете об этом? Неужели какая-то эфемерная «личная жизнь» вам дороже крепкой мужской дружбы? Как это непохоже на вас!
Теперь Владимир решит, что я его просто использую…
Даже если буду клясться в любви — подумает, что это из корысти.
Дорогие подарки от него как должное принимаю, словно последняя дешевка, да еще и просьбами донимаю…
Но я докажу, докажу, докажу, что мне ничего от него не нужно! Что я не ищу никакой выгоды!
А я ведь и правда не ищу.
Единственное, чего я хочу от Владимира, — это… Это… Ой, не могу больше!
О господи, как я несчастна!
А счастье-доля требуется каждому: и доброму, и злому!
Уснуть бы! Один розовый слон, два розовых слона, три… Целый караван розовых, толстых и совсем не мудрых слонов…
…Не спалось и Владимиру.
Войдя вечером в свою спальню, он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Включил свет — и окаменел.
Прямо посреди широкой кровати, на золотистом атласном покрывале, прислоненный к горке взбитых подушек, стоял большой портрет Натальи в застекленном деревянном багете. Конечно, это Петька его сюда принес. Не Зинаида же!
О, Львов слишком хорошо знал, что это за фотография! Ее специально увеличивали в фотоателье перед Наташиными похоронами. На уголке рамки тогда был прикреплен траурный бант из черного крепа.
А на поминках именно перед этим портретом стояла накрытая кусочком ржаного хлеба стопка с водкой.
Володя долго тогда пересматривал семейные альбомы, выбирая самое лучшее, самое выразительное фото. На всех карточках Наташа была печальной, а на этой все-таки улыбалась, хоть и еле заметно. Снимок был сделан еще до последнего всплеска ее болезни.
Владимир помнил, как восьмилетний Петька тогда целовал эту фотографию, рискуя разбить стекло и пораниться, как он звал маму и умолял ее вернуться. А потом забился в истерике:
— Она нас бросила, папка, да? Это из-за меня? Потому что я плохо учусь? Она меня разлюбила и ушла насовсем! И тебя разлюбила. Бросила, бросила! Мамочка…
Поэтому, выждав сорок дней, отец потихоньку спрятал портрет, чтобы не травмировать и без того нервного ребенка. Может, он был не прав и не стоило этого делать?
«Прости, Наташа, но я хотел как лучше, — шептал он теперь, как будто жена могла его услышать. — Это не значит, что я тебя забыл. Я всегда буду тебя помнить… мы с Петей будем помнить».
Да, но почему сын извлек эту рамку из кладовки именно сейчас? Заподозрил что-то?
Может, продолжает ревновать к Зинаиде? Случайно наткнулся, разыскивая что-то из старых вещей? Непонятно.
Однако чудится в этом поступке некий укор. Петька в последнее время вообще не в своей тарелке: сегодня, к примеру, целый вечер глядел исподлобья, и ногти опять все обкусал. Как будто хотел завязать непростой разговор, мужской и откровенный, но так и не решился.
Чтоб они провалились, эти родственнички, которые так безжалостно растревожили ребенка!
А впрочем, разве он все еще ребенок? Петр мужает. Вот уже голос начал ломаться. Скоро, наверное, к нему придет первая любовь. И он, как все мальчишки, по наивности будет думать, что она же — единственная, на всю жизнь.
Да что там мальчишки! Сам Владимир, вполне взрослый человек, вплоть до роковой уличной аварии считал себя однолюбом.
Нет, он не постригся в монахи, после того как овдовел, и не давал себе обета целомудрия. У него были связи с женщинами, случались даже весьма пылкие увлечения, но не более того.
Но настоящей любви не было. И Львов решил было, что он уже свое отлюбил… А оказывается, ошибся.
В один прекрасный или, наоборот, ужасный день вся его жизнь перевернулась вверх дном. Как будто он снова превратился в мальчишку-несмышленыша, Петиного ровесника, если не младше.
Ирина… Что она принесла ему? Блаженство или катастрофу? Ясно одно: это поворот судьбы.
Он был растерян. Он ничего не понимал ни в себе, ни в окружающем мире. Чего же тогда спрашивать с Петьки?
— Наташа, подскажи, — присел он на край постели перед портретом. — Ты всегда умела найти для меня в трудный момент нужные слова. А теперь мне как раз очень, очень трудно. Не молчи, Наташа! Ты ведь не осуждаешь меня, правда? И не ревнуешь? И не считаешь мою любовь отступничеством или предательством? Конечно нет. Я помню, как ты… в самый последний твой день… пожелала мне счастья.
Наталья сказала тогда:
— У тебя еще будет все, Вовочка. Не горюй по мне. Пожалуйста. Хорошо, что я уйду именно теперь… пока ты еще молодой. Обещай мне одну вещь…
— Какую, милая?
— Что ты не запретишь себе влюбиться.
— О чем ты! Ведь скоро поднимешься. Потерпи!
— Мне виднее. Обещай!
— Обещаю, — сдерживая скорбный спазм, выдавил он.
Вот когда пришла пора сдержать слово!
Но перед Владимиром и не возник, попросту не успел возникнуть вопрос, запрещать или не запрещать себе любить.
