Подонок. Я тебе объявляю войну! - Елена Алексеевна Шолохова
У нее там своя жизнь, в которой она увязла намертво. И семья для нее теперь — это их религиозная община, то ли баптистская, то ли еще какая-то, я не вдавался.
После того, как отец забрал нас у матери, она ударилась в религию. Причем жестко, фанатично, самозабвенно. И забила на многое — на быт, в том числе. Деньги, что даю ей, на себя почти не тратит — относит в церковь. А сама живет в этой зачуханой конуре.
Я уже привык, хотя поначалу, помню, тоже брезговал. А вот Сонька тогда впала в ужас. Отшатнулась, когда мать захотела ее обнять. Отказалась от чая. Только стояла и озиралась на облупленные стены, увешанные образами, на печку, занимавшую треть всего пространства, на скудную мебель.
Потом захотела в туалет, мать ее проводила куда-то за дом, и оттуда Сонька выбежала вся зеленая. Ее долго полоскало в кусты, а всю обратную дорогу она гундела: «Как можно так жить? Как мне эту мерзость развидеть! Фу, тошнит до сих пор… Не могу поверить, что эта женщина — наша мать! Она же такой не была… Я ее другой помню… красивой, нормальной… Лучше бы ты меня не брал с собой… Я хочу ее помнить той, другой, какой она была раньше… Стас, она с ума, что ли, сошла от горя и стала такой? Нет, ну как можно так жить, а? В такой жуткой нищете… Добровольно! Это же какой-то хлев, а не дом… А туалет! Ой, меня сейчас опять вырвет… Стас, ты если хочешь, навещай ее и дальше, но меня с собой не зови никогда. И ей скажи, что больше не приеду. Пусть вообще про меня забудет. Я лучше буду думать, что у меня совсем нет матери, чем такая… А кто-нибудь из наших знают? Нет? Слава богу! И не рассказывай никому про нее, пожалуйста. Никогда. Не хочу, чтобы наши знали, что она у нас… такая».
Думал, со временем у нее шок пройдет, и она тоже, как и я, свыкнется. Мать есть мать всё-таки. Но Соньку как отрезало. С того дня она ничего про нее знать не хочет и твердит одно: «У меня нет матери, у меня есть только ты».
Сначала я из-за этого дико бесился, мы ссорились, Сонька рыдала, а я вообще ее слез не выношу. Так что в конце концов забил и езжу сам.
— И охота тебе туда тащиться? — кривится Сонька. — Столько времени терять… Позвони, поздравь по телефону, да и всё.
— Подарок тоже по телефону дарить? — раздражаюсь я. — Да у нее и сотовый опять выключен. Или там связь не ловит нифига.
— Ну, не злись на меня, — жмется ко мне боком Сонька. — Я бы, правда, хотела с тобой поехать, но не хочу. К ней не хочу. Знаешь, если бы мы ей были нужны, она бы сама сюда переехала. Она сама про нас забыла. Ей только секта ее нужна.
— Не сочиняй, она всегда про тебя спрашивает. Она тебя очень любит и скучает.
— А я ее — нет. Я только тебя люблю, больше никого, — бормочет Сонька, приложив голову ко мне на плечо. — Кстати, что там со Шваброй? Ты же сказал, что сам тогда ее сфоткаешь…
— Угу, — моментально мрачнею я.
— И что? Сфоткал или не вышло?
— Вышло.
— О! — тотчас радостно восклицает и подскакивает Сонька. — Прямо голышом? Покажи?
— Маленькая еще на такое смотреть, — отмахиваюсь от нее. И телефон, как только вспомнил про эту злосчастную фотку, тут же начинает жечь карман.
— Боюсь представить, что ты там нафоткал, — хихикает она. — И что, Швабра от нас теперь свалит?
— Надеюсь. Что еще ей делать?
— Наконец-то хоть что-то хорошее! — радуется она. — Я, кстати, Янке не сказала, что Швабра у тебя ночевала. А она выспрашивала…
— Да мне пофиг.
***
По дороге заезжаю в супермаркет. Набираю всякой всячины — мать ест плохо, да и это она, скорее всего, опять раздаст страждущим.
У кассы останавливаюсь рядом со стойкой с открытками. Вытягиваю одну большую, яркую, с цветами. Уже в машине достаю из бардачка ручку, подписываю от имени Соньки. Стараюсь поровнее — у Соньки очень красивый почерк, не то, что у меня, но все равно получается коряво. Пусть хоть так. Да мать и не знает, как она пишет.
Пока еду, названивают по очереди то Янка, то Влад, то Рус, как сговорились. Я сначала сбрасываю, потом вообще перевожу в режим полета. Не хочу ни с кем разговаривать.
Часа за четыре добираюсь до поселка. Вообще, я Соньку понимаю — находиться здесь очень противно. Всё тут, куда ни глянь, какое-то серое, унылое, кособокое, убогое. Не дороги, а месиво. Пару раз чуть не забуксовал. Машину всю изгваздал. Если б не мать, сам бы сюда ни ногой.
Но когда захожу к ней, она так радуется, чуть не плачет. У нее в гостях сидят какие-то бабки, тетки, деды, такие же серые и убогие, как весь их поселок.
— Это мой сыночек, мой Стас, — гордо представляет меня им. Зовет за стол, но я наотрез отказываюсь.
— Мне еще обратно долго ехать.
— А Сонечка что не приехала? — мать с улыбкой водит кончиками пальцев по моим каракулям в открытке. — Так давно ее не видела, два года уже…
— Она сегодня учится, — вру я.
Хотя всё она понимает, просто делает вид, что верит.
— Да, да, — кивает, — учеба — это очень важно. А как она? Здорова? Я всё молюсь за нее… Она такая красавица стала…
— Да, всё у нее хорошо. Мам, я поеду, поздно уже.
— Я провожу!
Мать накидывает какой-то куцый плащ.
— Ну ты куда так? Там холодно… Я ж тебе привез Сонькино пальто. Надень его, оно теплое. Или опять кому-то отдала?
— Не сердись, Стас. Женщине одной отдала… ей нужнее… У нее дом сгорел, представляешь? Всего лишилась! Мы все ей… кто чем мог…
— А сама что, мерзнуть теперь будешь? — бурчу я. — Сказала бы хоть, я бы что-нибудь еще привез. И почему у тебя вечно телефон выключен?
— Да я забываю… Ты такой у меня молодец, — улыбается мать. — Такой стал взрослый. С тобой я спокойна за Сонечку. Ты только береги ее.
Она всегда это повторяет.
— Угу, — обещаю я и целую на прощанье в мокрую щеку. Все-таки плачет…
***
Домой приезжаю сильно за полночь. Злой, вымотанный, уделанный в грязи с головы до ног. Потому что на выезде
