Единственный - Мария Летова

— Можно кое-что спросить?

— Можно даже без разрешения, — отвечаю, продолжая мять кулак.

Поднимаю лицо в тот момент, когда Яна чуть подается вперед и, приподняв рукав моей футболки, пробирается под него пальцами. Трет старый шрам на плече, смущенно спрашивая:

— Откуда это?

Ее рука исчезает быстрее, чем прохладные пальцы успевают согреться от моей кожи, но след от них горячий. По инерции растираю это место, потому что оно теперь чешется.

Яна снова прячет ладони между колен и смотрит выжидательно.

— Там была тату, — отвечаю. — Я ее свел.

— Почему?

Почесав кончик носа, разъясняю:

— Потому что мне было пятнадцать, и я не спросил разрешения у… отца. Он заставил свести.

Яна кусает губы и выпаливает:

— Тебя можно заставить что-нибудь делать?

— Можно, — пожимаю плечом. — Главное — правильно выбирать методы.

Она выглядит так, будто я дал ей охеренную почву для размышлений. На секунду уходит в свои мысли, потом возвращается.

— И как он заставил? Ну… твой… отец. Свести тату.

— За шиворот отволок обратно в салон.

На ее губах появляется улыбка.

— Это… — произносит, — как-то грубо… не дипломатично…

— В пятнадцать я на дипломатию класть хотел, — поясняю. — Поверь.

— Верю…

Откинув голову, смотрю на Яну с усмешкой и, протянув руку, кладу ладонь на острую коленку. Погладив большим пальцем маленький круглый шрам, спрашиваю:

— А это откуда?

Она не выпрыгивает из одежды. Не подскакивает и не впивается в мою ладонь ногтями. Просто опускает на нее глаза, и я чувствую, как по ее бедрам проходит дрожь.

Этого достаточно, чтобы запустить у меня эрекцию. Плюс ко всему, я вижу, как под топом у Яны проступают напряженные соски, и сам убираю руку, потому что я, блядь, ей соврал — я могу быть опасен, когда у меня стоит. Теперь могу.

Я пялюсь на ее маленькие сиськи, пока отвечает:

— Ниоткуда. То есть… это… я упала с велосипеда.

Когда ее речь превращается вот в такое бессвязное месиво, я твердею еще сильнее, потому что эти когнитивные припадки завязывают мне кишки в узел. Ее смущение просто съедобное, сука. Я к нему тянусь, как придурок. Только не знаю, что с руками делать.

Откинувшись на спинку стула, спрашиваю:

— Больно было?

— Что?

— Было больно?

— Да, очень. Было много крови… я упала возле школы. Все видели…

— В какой школе ты училась? — развиваю тему.

Она копирует мою позу: падает на спинку своего плетеного стула и растягивается в нем, складывая на груди руки. Наши колени почти соприкасаются.

— В шестьдесят четвертой, — отвечает, глядя на меня.

Вскинув брови, зачем-то уточняю:

— В шестьдесят четвертой? Я тоже.

— Я знаю.

На ее лице столько всякого, что только сильнее поднимаю брови. Всматриваюсь в ее лицо, пока продолжает:

— Ты меня чуть не убил.

Теперь я хмурюсь, спрашивая:

— Можно подробнее?

— Ты с дружками катался на ватрушках со школьного крыльца и сбил меня с ног. У меня чуть сотрясение не случилось. Вам потом всем влетело и чуть до отчисления не дошло, но вы были старшеклассниками и вопрос решили. А мне было двенадцать. У меня откололся зуб. И не молочный, а коренной.

Мои глаза максимально круглые. Да я просто подвисаю, глядя на нее через расстояние в два сраных метра, которые нас разделяют.

Делаю десять кругов по ее лицу, пытаясь… найти сходство с мелкой ревущей девчонкой, которую в тот день в панике нес в травмпункт на руках. Она ревела на всю школу, я думал, что и правда ее покалечил…

Лицо в сознании возникает короткой вспышкой. Темные, очень густые брови, красный от мороза нос, большой рот…

— Я потом хотел отдать тебе шапку… — говорю хрипло. — Когда вернулся, тебя уже забрали родители…

— Мне ее передали, — фыркает. — Спасибо.

Блядь. Тот случай был не проходным в моей жизни. Меня чуть не выгнали из школы в выпускном девятом классе, батя рвал и метал. От меня потребовали в том числе извиниться перед девчонкой по всей форме, но начались каникулы и обошлось без официальных извинений. Я ее… больше не видел…

Глава 36

Она изменилась.

Я тру ладонями лицо и смотрю на сидящую напротив девушку как будто под новым углом. Принципиально нового в нем ничего, просто теперь пазл встал на место. Я наконец-то вспомнил, где ее видел.

Ее рот… по-прежнему большой, но теперь это огромный бонус. Еще какой.

Охренеть.

Яна смотрит на меня, задрав нос, и выглядит это так, будто она не прочь надеть мне на голову тарелку.

Семь лет прошло…

Откашлявшись в кулак, говорю:

— Я… кажется, задолжал тебе извинения.

— Да.

Извиниться перед ней — это не жрать стекло. Я хочу этого, возможно, сильнее ее самой. Я ведь и правда мог ее убить. Она была худой, и эта худоба угадывалась даже через зимнюю одежду.

Поразмыслив, спрашиваю:

— Ты все еще на меня обижена?

— Мне не двенадцать.

— Я заметил.

Протянув руку, она стряхивает с коленки невидимую пылинку. Стреляет в меня взглядом, от которого ожидаю чего-то особенного. Когда человек смотрит на тебя так, будто на гвоздях сидит, выхлоп должен быть обязательно.

— Я не обижена, — ведет плечом. — Но если ты… хочешь извиниться, то извинись и за то, что на меня… накричал…

Я впиваюсь в ее настороженное лицо взглядом, не спеша отвечать на это щедрое предложение. Ощущение такое, будто меня поставили раком и, если сейчас уступлю, я из этой позы уже не выберусь.

Блядь.

Смотрю на нее в упор. Она изучает пол, поджав губы. Эта обоюдная тишина просто трещит, твою мать.

Мои извинения?

Я в них вообще не специалист, тем более когда уступить — значит признать свою неправоту. В тот день на заправке я наорал на нее, потому что от страха чуть не обделался. Она это заслужила.

Вариантов у меня не так много: уступить или нет.

Черт. Это сложно.

Я выбираю первое, потому что во второй раз за этот вечер решаю не проверять наши отношения на прочность. Наступив себе на глотку, выпрямляюсь и говорю:

— Принято.

Ее глаза становятся шире, будто сама не верит, что все так просто. Это замешательство доставляет удовольствие. Я просто гребаная коробка с сюрпризами, не иначе. И сам удивлен тому, каким гладким могу быть, но суть в том, что я не хочу конфликтов. Не хочу ходить по краю. Я хочу целовать, трахать и касаться. Все это, умноженное на три и прокрученное туда-обратно раз десять.

— Извини за то, что накричал, — продолжаю. — Это было грубо.

Яна порывается что-то сказать. Раз, второй,