Ловушка для горничной - Наталья Евгеньевна Шагаева
— За что? — открыто смотрит мне в глаза, словно еще не пришла в себя после сна и не понимает, что происходит.
— За близость, — понижаю голос. Очень хочется ее поцеловать.
— Ничего же не было…
— Очень много чего было. Я не про секс. То, что было, гораздо интимнее, — тянусь к ее губам… Мне по-животному хочется зарыться в эти растрёпанные волосы, притянуть ее к себе и жадно поцеловать. Но я как никогда аккуратен. Василиса отшатывается. Снова стена, разрешение на касания у меня есть, а на поцелуи нет. Она мягко вырывает свою ладонь, разворачивается и выходит из комнаты.
Ладно. Окей. Пусть так.
Меня вдруг посещает мысль, что я уже насмерть влюблен в эту женщину.
Нет, это ни хрена не прекрасное чувство. Это болезненно, это мучительно и невыносимо. Особенно с нашими данными.
***
— Как заходим? Тихо или борзо? — интересуется Димон.
Мы стоим возле дома отца Василисы, уже темно, нам не нужны лишние свидетели. Он дома, в одной из комнат горит свет.
Все, мне сорвало планку.
Выжидать и заботиться о моральной стороне уже нельзя. Я очень надеюсь, что Василиса давно не питает никаких теплых чувств к папе и не казнит меня за этот беспредел. Прости, моя девочка, по-другому никак, не хочу я тебя пытать.
— Тихо, но борзо, — ухмыляюсь я, затягиваясь сигаретой.
В общем парни мне не нужны, с немощным нариком я справился бы и сам. Пара парней в камуфляже с оружием – здесь больше для антуража. Для психологического давления.
— В ворота заходим без шума. Дальше ты, Димон, выносишь дверь и проходишься по комнатам в поисках лишних. Ты, Саня, хватаешь мужика, скручиваешь и утыкаешь мордой в пол, можешь пару раз постучать его фейсом, но не сильно, не дай бог кони двинет раньше времени. Дальше я сам с ним пообщаюсь, вы – больше для устрашения.
— Ясно, устраиваем шоу, — усмехается Саня, натягивая балаклаву на лицо.
— Да, погнали, — выходим из машины. Саня перепрыгивает через забор, открывая нам калитку. Заходим. Димон без усилий выносит хлипкую дверь, создавая шум, и тут же идет осматривать комнаты на наличие посторонних. На шум выскакивает отец Василисы.
— Это что за беспредел?
Нам везёт, он сегодня трезв, но выглядит все равно бомжевато. Засаленные штаны, мятая футболка, заросший, худощавый, нездоровая желтизна на лице, как признак распада печени. Недолго ему осталось…
— Вы кто нах*й так… — не успевает договорить, поскольку Саня укладывает его мордой в пол.
— Да от кого вы? Я давно не в деле! — не унимается мужик.
— Рот закрой! — сквозь зубы проговариваю я, и Саня за волосы стучит его мордой по полу. Мужик скулит, но рот закрывает.
— Чисто, — встает позади меня Димон.
Осматриваюсь, морщась. Дом в полном запустении. На окнах жалкие остатки былого уюта, пожелтевшие оборванные занавески, давно засохшие цветы, грязные обои, липкие полы, разбитая мебель, воняет дешёвым табаком и перегаром. Тошнотворный запах.
— Посади его, — указываю Сане на стул.
Парень за шкирку поднимает мужика и сажает на ближайшую рухлядь, именуемую стулом. Сам садиться куда-либо в этом гадюшнике я не решаюсь. Мужик уже не дёргается, только утирает струйку крови из носа. Это ему еще повезло, Саня был крайне аккуратен, почти любя, воткнул его в пол.
— Ты кто такой? — спрашивает мужик, правильно понимая, с кем надо разговаривать.
— Не помнишь меня? — интересуюсь я, заводя руки за спину, которые чешутся раскрошить его рожу. Ведь дело не в том хозяине жизни, который истязал мою девочку не один год. Мрази, моральные уроды есть и будут всегда. Настоящее же чудовище здесь – этот гниющий отморозок. Это он позволил, чтобы его дочь…
Стискиваю челюсть, потому что сейчас мне нужна трезвая голова и нельзя даже думать в эту сторону.
Пока мужик пытается вспомнить меня, перевожу взгляд на парней.
— Оставьте мне ствол и ждите на улице, — велю я. Не хочу, чтобы парни знали, что происходило в прошлом Василисы. Это ее личное и теперь мое тоже.
Димон отдаёт мне ствол, и парни выходят. Нет, я не собираюсь применять оружие. Я не бог, чтобы распоряжаться жизнью этого мудака. Нет, я не сердоболен, но боюсь, что не вправе обрывать жизнь отца Василисы.
— Ааа, вспомнил, — вдруг озаряет мужика. — Ты новый еб*рь Васьки. Эта шалашовка послала тебя выбить у меня документы на хату? Так хрен вам! — усмехается гнилыми зубами. — Дом мой, пока не сдохну, а потом тоже вам не достанется, я его переписал, — сообщает он.
Мне вообще плевать, что он несет, я медленно прикуриваю сигарету и рассматриваю урода, пытаясь найти в нем хоть что-то человеческое. Но так ничего и не нахожу.
— За долги отдал? Или отжали? — равнодушно интересуюсь я, глубоко затягиваясь.
— Да хоть и за долги, это мой дом. Васька ушлая, ничего не получит. Пусть ее еб*ря обеспечивают.
Меня начинает утомлять эта беседа.
— Заткнись и отвечай на мои вопросы, — говорю тихо, но сквозь зубы.
— За сколько ты продал дочь?
— Чего? — делает вид, что не понимает.
— Я не попугай повторять по два раза. Будешь тупить – буду отстреливать тебе конечности. Как говорится, через боль рождается истина.
— Ой, только не надо меня пугать. Пуганый уже.
Прикрываю глаза, еще раз глубоко затягиваясь.
Взвожу курок, навожу ствол на ногу мужика, прицеливаюсь.
— Да ладно, ладно, не нервничай, я скажу! — трусливая собака. — Что ты хотел знать?
— Я задал свой вопрос.
— Я не продавал ее, она сама.
— Забыл уточнить, что за ложь я буду стрелять без предупреждения.
— Да бля! Да, Тимур заплатил за нее! Больше, конечно, списал мои долги, но и сверху подкинул.
— И как себя чувствует отец, продавший юную дочь? — холодно интересуюсь я, кидаю бычок на пол и тушу его ботинком.
— Ой, не надо делать из меня уебка. Она сама перед Тимуром задницей крутила. Да и отдав ее ему, я сделал только лучше. Тимур не последний человек в этом городе, всегда при бабках. А эта блядская натура сбежала от него.
— Во благо, значит, все, — констатирую я, выдыхая. — Что за
