Мандаринка на Новый год - Дарья Александровна Волкова
Ник поморщился, но Нина Гавриловна не обратила внимания и продолжила:
– Ну, ты же вон какой умный парень! Чтобы за красивым личиком не смог разглядеть натуру – не верю я, Николай!
– А вы разглядели, значит?
– А я на глазки да губки красивые не смотрю. Да на прочее! Коля, я же ее не ругаю, ты пойми. Она, может, и хороша. Для кого-то другого. Кто будет перед ней на задних лапах прыгать, о кого она сможет ножки свои вытирать да пальчиком указывать, что делать и как. Но ты-то не таков. Только время потеряешь с ней, поверь мне. Не стоит оно глаз синих бедовых.
Ник не реагировал, всё так же безучастно пил чай и смотрел в окно. Но видел там не голые деревья, но и синие бедовые глаза.
* * *
Он ей звонил. Три раза. Три. Извинялся, каялся, просил прощения. Наверное, коряво, но уж как умел. Предлагал встретиться. И слышал всё время одно: «Всё в порядке. Нет, я занята. Созвонимся».
Он виноват. Сильно виноват, это правда. Он поступил просто… просто слов нет как неосмотрительно. И то, что в первый раз у него так – его не оправдывает. Он мужчина, он обязан был позаботиться о защите. А он голову потерял до того, что про всё забыл. Это не просто неосмотрительно. Это, чёрт побери, очень опасно для здоровья – так терять голову! Потому что список инфекций, передающихся половым путём, весьма внушителен и, к сожалению, шанс получить что-то из этого букета при несоблюдении мер предосторожности – отнюдь не иллюзорен, любой работающий в медицине это знает. Правда, потерял голову он с Любой, которая… которая… у которой он был первым и единственным мужчиной, и тут-то всё было нормально. Кроме возможной беременности. Но он же и здесь отличился! Он умудрился сделать всё еще хуже.
Да, он испугался, надо сказать честно. Испугался до того, что говорить начал прежде, чем сообразил, с кем он говорит. Рефлекс, да. И этот разговор об анализах и прочем был бы отнюдь не пустым с любой другой, кто был в его постели. Но не с Любой же! Не надо было так. Не надо было. А он испугался. Он начал говорить раньше, чем думать – и всё из-за паники. Но это не могло его оправдать.
А теперь, похоже, всё. Он пытался объяснить. Пытался исправить. Если человека хотят простить – его простят, тем более, если человек признает свою вину. Но не в его случае. Видимо, совершенное и сказанное им оказалось для Любы слишком. Слишком обидным. Он сделал всё, что мог. Унижаться и ползать на коленях не будет. Теперь же придётся зализывать раны и жить дальше. Как-то без нее.
* * *
Наверное, взрослые женщины, ведущие нормальную половую жизнь, не стали бы на эту ситуацию так реагировать. А она… А Любу просто переклинило – ничего не могла с собой поделать. И, самое парадоксальное, его вопросы про анализы она не то чтобы забыла. Но, в принципе, остыв немного и подумав – смогла понять, почему он так сказал. У врачей своя логика, немного отличное от других людей восприятие жизни. Ей не давало покоя иное. Именно оно заставляло раз за разом отвергать его извинения и вести себя как законченная стерва.
То, как важно для него было, чтобы она, не дай бог, не забеременела. Нет, это и Любе самой не было нужно, конечно. Но чисто гипотетически… Нет, вот если бы это все-таки случилось… Ведь таблетки не дают гарантии на сто процентов. Всего лишь девяносто с чем-то. Но в ее случае всё прошло, как и положено. Ну, а если бы вдруг… Как бы он отреагировал, если бы она все-таки забеременела? Люба с каким-то мазохистским удовольствием думала об этом, даже престав себе задавать вопрос: зачем делает так? И понимала: для него это был бы наихудший вариант развития событий. Он очень не хотел этого. Нет, она не хотела тоже. Но это его явное нежелание, боязнь того, что их может связать что-то, помимо секса, оно было чертовски обидным. Болезненно обидным, острым, раздирающим. Вот для чего она нужна ему. Добро пожаловать во взрослую жизнь, Любовь Станиславовна. И в ней не принято ждать, что мужчина в сложной ситуации скажет тебе какую-то романтическую бредятину, вроде того: «Милая, если ты забеременеешь, я тебя не брошу и бла-бла-бла…» Такое бывает только в книжках. А в реальности ты понимаешь, для чего нужна ему. Для секса, только для секса. И не надо усложнять эту простую конструкцию. Как она докатилась до жизни такой? Где ее гордость, девичья честь и чувство собственного достоинства? Были да сплыли.
* * *
Раны зализывались плохо. Откровенно не хотели рубцеваться, кровоточили воспоминаниями, раздражали зелёной галочкой в скайпе напротив «Люба Соловьёва», царапались почти осязаемым беспокойством, что он не сделал всё, что мог.
* * *
Почему у нее характер такой паскудный? Надо было Ника простить, надо! Потому что спустя месяц хотелось уже выть, скулить, лезть на стену. Спасала только гордость. От того, чтобы самой не позвонить, не написать в скайп, не приехать на работу или домой. Ну, не она же виновата? Не она! Он виноват. Ну почему он не может позвонить сам еще раз? Хотя бы еще один-единственный разок? Ну почему он такой упрямый, а она такая стерва?
Прошумел сырыми ветрами март. Прозвенел капелью апрель. А в начале мая в один из бесчисленных московских дворов въехал, раскатисто урча, зелёный мотоцикл.
* * *
Очередной день. Уставала в последнее время сильно – у них в редакции какой-то чуть ли не мор, Кольчевский в шутку говорил, что пора попа приглашать освящать помещение. Трое сотрудников практически одновременно экстренно ушли на больничный – перелом, язва и пневмония. Работать приходилось теперь и за них. Впрочем, Любе это было на руку. Меньше времени оставалось на разные раздумья. И уже дышалось почти без напряжения. Подумаешь, гордый какой и упрямый. На Самойлове свет клином не сошёлся. Не думать о нём, нет, не думать. Мороженое купить, что ли? И посидеть на лавочке у подъезда, есть мороженое и щуриться на тёплое майское солнце.
Люба не сразу поняла, что человек, шагнувший ей наперерез –
