Наталья Нестерова - Фантазерка
Ваня и про «пожениться» не понял толком. Хотя сказки обычно заканчивались тем, что даже самые смелые герои женились.
– Ты какую мамину руку просишь? — поинтересовался Ваня, выказывая чудеса недетского умения вести переговоры. — Правую или левую?
– Какую отдаешь? — вступил в торг Борис.
– Левую. Правая моя.
– Договорились.
– А теперь твоя мама и моя мама! — не выдержала Ксюша и показала Ване язык.
В ответ он выставил кулак:
– Видала? Это твой папа теперь мой папа!
Инна и Борис переглянулись: супружество не обещало быть безоблачным. Но это нисколько их не пугало.
ХОЛОДНАЯ ОБРАБОТКА МЕТАЛЛОВ
Массаж лица и шеи длится сорок минут. Через двадцать я уже знала историю девушки Кати, продавца из соседнего продуктового магазина. Сегодня у Кати выходной. В восемь вечера свидание с интересным и перспективным парнем. Катя явилась в парикмахерскую к двенадцати, чтобы Света из первой смены выкрасила ей волосы перышками и сделала модную стрижку. А Галя из второй смены, с двух дня, сделает укладку. Света лучше стрижет. Галя хорошо укладывает. Косметолог Даша наложила на личико Кати ряд масок — витаминную, питательную, минеральную, стягивающую. Макияж делать рано. Девушка томится, отвлекает Дашу, поглаживающую мои лицо и шею.
– Может, чистку сделать? — тоскливо спрашивает Катя.
– Ты что! — возмущается Даша. — После стягивающей!
– Затылок мне Светка длинный оставила. Правда?
– Нормальный у тебя затылок.
– А на висках не коротко?
– Самый раз. Не мандражируй, Катька!
– Тебе легко говорить, — вздыхает Катя, — у тебя муж и двое детей. Я решила в синем платье идти, но, может, у Веры лосины попросить? А у Гали блузку индийскую?
– Синее тебе идет и бюст подчеркивает. Хочешь мой газовый шарфик? — предлагает Даша.
– А к синему черные туфли подходят?
– У тебя же сумка черная.
И так все двадцать минут. Мне хочется поднять голову и сказать Кате: «Ничего у вас не получится! Вас ждет полный провал».
Отлично представляю, что последует дальше.
«Почему?!» — в один голос воскликнут Катя и Даша.
«Вы, Катя, считаете, что красоту делают краски и тряпки, — ответила бы я. — Вы прочитали о Шерон Стоун, которая платит тысячу долларов за макияж, и желчью исходите от зависти. Поскольку утехи американской дивы вам недоступны, вы полагаете, что никогда не будете прекрасной. И действительно не будете! К вашему лицу приклеилось выражение неудачницы и просительницы. Неудачников не любят, боятся заразиться. Просительницам иногда подают, чтобы скорее избавиться».
Я бы сказала девушкам, что экзамены надо уметь сдавать. И оценка ставится не по сумме знаний, а по умению их преподнести.
В институте моя подруга, зубрилка Таня, стабильно получала «удовлетворительно». Я шла на экзамены с ее конспектами и почти всегда получала «отлично». Таня жалостливо, с мольбой во взоре смотрела на преподавателя: дяденька, будьте добреньки, поставьте «троечку». Я нахально жонглировала скудным запасом терминов и формул, строила глазки экзаменатору: сэр, вы не будете себя уважать, если не поставите мне «пять».
Этот пример для Кати и Даши, которые университетов не кончали, пожалуй, не годится. Можно просто самодовольно заявить девушкам: «Посмотрите на меня! Я могу очаровать любого человека — от младенца у материнской груди до старца на смертном одре».
Девушки обменяются взглядами: «Кто бы говорил! Ее никакой массаж не спасет».
* * *Есть женщины некрасивые, но симпатичные, есть некрасивые до уродливости. Я отношусь ко второй категории. У меня лицо широким сердечком — большие скулы, узкий треугольник щек и подбородка. Рот длинный и губастый. Его разделить вертикальной чертой пополам — двоим хватит. Когда я улыбаюсь или смеюсь, рот растягивается от уха до уха, как у жабы, можно было бы сказать, если бы не крупные белые зубы. Поскольку челюсть оголяется полностью, кажется, что у меня больше положенных тридцати двух зубов. Глаза тоже большие и навыкате, нижние и верхние веки хоть сантиметром меряй. О носе ничего плохого не скажешь. Нормальный, правильной формы — чужак, придавленный верхним и нижним безобразием.
Широколицые люди всегда кажутся более толстыми, чем есть на самом деле. Но, отведя взгляд от моего лица, вы обнаружите идеальную фигуру.
Словом, Боженька лепил меня так: задумался о чем-то и напортачил с формой головы, ртом и глазами. Спохватился — присобачил хорошенький носик, копну густых волос шмякнул на череп, медовый голос в глотку воткнул, затем тщательно вылепил фигуру. Посмотрел со стороны, нахмурился и, движимый раскаянием, вдохнул в меня бездну обаяния.
Словами обаяние описать трудно, но есть точное сравнение — оно действует как гипноз. Через пять минут общения со мной люди забывают о моей уродливости, через двадцать я им кажусь прекрасным человеком.
В школе одноклассницы наперебой старались со мной дружить — мальчишки в компании были обеспечены.
В институте одна девица пыталась меня отравить — насыпала в компот крысиного яду, хотя ее жених-изменник мне даром был не нужен.
Сослуживцы-мужчины флиртуют со мной напропалую.
Я не уникум, не феномен. История знает многих дурнушек, которые кружили головы с таким успехом, который писаным красавицам и не снился. Лиля Брик, например, и в молодости красотой не блистала, а в семьдесят лет обворожила двадцатилетнего француза. Не какого-нибудь замухрышку, а владельца шикарного дома мод. В биографии любой известной обольстительницы встретится фраза: «Она не была исключительно красивой, но…»
Множество раз я задавала себе вопрос: «Променяла бы ты квазимодовское лицо и веселый нрав на ангельский облик и вялый характер?» Торопливо отвечала: «Нет! Никогда!» Но если бы я была верующей и меня спросили на исповеди… не знаю, каким был бы ответ.
Мне досталось от людей. В детстве у меня было прозвище Крошка Цахес. Родители Гофмана не читали, я тем более не знала, что Цахес — мерзкий уродец. «Крошка» — ласковое хорошее слово, я радостно откликалась. Таких уколов десятки, может, сотни. Я всех простила.
Как нельзя танцевать вальс на одной ноге, так нельзя быть обаятельным человеком и не любить людей. «Любить» — пожалуй, слишком громко… Относиться к ним с интересом — так точнее. Я берегу свое обаяние, как лелеют талант. Поэтому мне не страшно даже то, что ранит больнее открытой насмешки, — жалость и сострадание.
Я увлеклась рассуждениями и воспоминаниями, которыми делиться с девушками, конечно, не стану. На чем мы остановились?
