Анна Берсенева - Этюды Черни
– Говорили!
– Это Маша вам сказала?
– Да! И я верю ей. Я верю своей дочери! Она передала ваши слова в таких подробностях, которые невозможно выдумать.
– И что же это были за слова?
– Вы сказали, что ее псевдоним – это бездарная пародия на Марию Каллас. Что она вообще бездарная, и, когда подрастет, это всем станет ясно.
– Что-о?!
От изумления Саша чуть сознания не лишилась. Она хватала воздух ртом, как будто оказалась высоко в горах и ей не хватает кислорода.
– То, что слышите! – воскликнула мама Марии Таллас. – Вы оскорбили мою дочь! Назвали ее дурнушкой! Откуда вы взяли это мерзкое слово?! Вы специально старались понизить ее самооценку. Да вы просто завидуете ей!
– Я… завидую… вашей дочери?
Саша с трудом выговаривала слова. Никогда в жизни она не сталкивалась с такой беззастенчивой, такой откровенной ложью. Не с ложью даже, а с гнусным, коварным, отлично продуманным оговором. И от кого же исходил этот оговор – от девятилетнего ребенка! Уму непостижимо.
– Именно! Завидуете, – отчеканила мама Марии Таллас. – У нее блестящее будущее, а у вас все в прошлом. Она красавица, а вы увядаете!
Саша почувствовала, как все покровы воспитания, такта, выдержки слетают с нее, будто осенние паутинки, и она превращается в самую обыкновенную мегеру.
«Глаза открой, идиотка! – чуть не выкрикнула она. – Кто красавица-то, кто?!»
Последнее, что могло прийти в голову при взгляде на Машу Таллас, – это то, что она красавица. Все в ее лице было дробно и невыразительно – серые глаза, узкий рот, острый нос. Уши у нее оттопыривались, к тому же одно сильнее, чем другое. Если что и запоминалось в ее внешности, то лишь крупные веснушки, которыми были усыпаны ее нос, лоб и щеки. Но главное, у нее полностью отсутствовало обаяние, даже то естественное, которое присуще всем детям просто в силу возраста.
Для того чтобы считать все это красотой, надо было ослепнуть. Если эта слепота называется материнской любовью… Саше стоило порадоваться, что ей не приходится переживать такую любовь!
Но мама Марии Таллас ничуть не походила на слепую. Она смотрела на Сашу широко открытыми глазами, в которых плескалось искреннее возмущение.
Саше пришлось собрать все свои силы, чтобы не высказать вслух, что она думает о внешности и характере ее прелестной девочки.
– Внешность вашей дочери, – ледяным тоном проговорила она, – не имеет для меня ни малейшего значения. Я даю ей уроки вокала и должна чему-то ее научить. Но одних только моих усилий для этого мало. Ваша дочь должна прикладывать собственные усилия, а она ленится это делать. Вот все, что я ей сказала.
– А это не твое дело! – Глаза мамы Марии Таллас сузились в две щелки. Она сразу сделалась полной копией своей дочери. – Кто ты такая, чтоб решать – ленится, не ленится? Ты прислуга, поняла? Одна прислуга еду ей готовит, другая петь учит – такой расклад. Да ты со всеми своими потрохами пальца ее не стоишь!
– А ну вон отсюда, – спокойно проговорила Саша.
Она успокоилась сразу же, как только услышала это «ты», произнесенное с хамскими интонациями.
– Гордая, да? – с теми же интонациями поинтересовалась мадам. – Все вы гордых из себя корчите. А сами за копейку все места нам вылизывать готовы. Интеллиге-енция!..
– Давай, давай, – поторопила Саша. – Шубу не забудь.
Шубу та надевала неторопливо, тщательно расправляя замявшиеся рукава. Саша еле удерживала желание дать этой тетке пинка под зад. Но надо было сохранять спокойствие.
Мама Марии Таллас так же неторопливо прошла в прихожую.
– Нам ваша гордость – похрен, – вдруг обернувшись у входной двери, отчеканила она. – Мы тут такие навсегда. Это всё – навсегда. Вы нам прислуживаете. Ваши дети будут нашим детям прислуживать. Такой расклад, поняла? – И повторила, чтобы Саша получше расслышала: – Навсегда!
Хлопнула входная дверь.
– Надумаешь работать – звони! – раздалось одновременно с хлопком.
Саша почувствовала, что ее бьет мелкая дрожь. Всего ее самообладания хватило только на то, чтобы дождаться, пока мама Марии Таллас скроется из виду.
Слишком ошеломляющим был этот удар. Не то чтобы она не знала, что на свете бывают наглые хамы… Да нет же, вот именно не знала! То есть знала, но отвлеченно, отдельно от себя. Если вдуматься, то и знала-то в основном из книжек про участь бедняков в дореволюционной России или заключенных в советских лагерях.
Но никогда она не видела воочию грубости такой торжествующей, такой уверенной в своей полной власти над жизнью. Это не грубость даже была, а… Саша не знала, как это назвать!
«Это происходит здесь, – с ужасом, от которого все тело покрылось мурашками, поняла она. – В моем доме, в моем городе… Я здесь родилась, в детский сад ходила на Большой Бронной, за углом в зоомагазине купила Кирке на день рождения хомячка. Это все – я, это моя жизнь, наша жизнь! Они здесь ни при чем, кто они такие вообще?!»
Ей показалось, что город, в котором она родилась, захвачен оккупантами. Хоть листовки расклеивай на подъездах! Да, именно так – буквально. Хотя мама Марии Таллас никак не походила на чужестранку, у нее было простое русское лицо, и веснушки на щеках ее дочери были точно такие, как у Пашки Солдаткина из деревни Кофельцы, из Сашиного детства…
Саша обхватила себя за плечи, пытаясь унять дрожь. Ничего не получалось – все тело тряслось.
«Успокойся! – приказала она себе не со злостью даже, а с яростью. – Ничего страшного не случилось! Ничего необратимого. Ты никогда больше не увидишь ни Марию Таллас, ни ее мамашу. От них не зависит твоя жизнь. У тебя счет в австрийском банке. У тебя квартира в Париже, пусть маленькая, в мансарде, но своя. Не говоря уже об этой квартире, московской. Ты независима. Ты в любую минуту можешь отказаться от общения с этим зажравшимся хамьем. Никогда не видеть его и не слышать. Можешь вернуться в Европу, твоя жизнь устроится там заново в течение месяца, уж уроки ты всяко найдешь, и Марии Таллас среди твоих учеников не будет точно…»
