Розмари Роджерс - Любовная игра. Книга вторая
Ну, конечно, она знала, чувствовала, хотя ей об этом и не говорили, что он за человек. Почему он не вернется, черт побери его черную душу, чтобы она могла в лицо высказать ему всю правду о нем самом.
Сара слышала, как улетел вертолет, и в ближайшие сорок восемь часов он не вернется. Ублюдок! Что он делает? Чего он думает добиться? Да ее просто не будет здесь, когда он наконец соизволит вернуться. Держать ее здесь, чтобы лично ею пользоваться — никогда! Он в конце концов обнаружит, как она его одурачила, и это будет только частью ее мести. Он станет посмешищем, когда его отправят в тюрьму за ее похищение. Она наденет, идя на судебное заседание, девственно-белое платье и будет много плакать… и он никогда не сможет загладить свою вину. Папа об этом позаботится, если больше будет некому.
Как обычно, она легла загорать на своей личной террасе наедине с одними лишь своими мыслями.
Будь практичной, Сара!.. О да, легко говорить себе самой, предостерегающе тряся перед собой пальцем, несмотря на свою полную беспомощность перед лицом опасности, о существовании которой ей хорошо известно и которую она совсем не готова встретить, не дрогнув. Он, может быть, никогда не вернется. Ты же не знаешь, возможно, он уже забыл тебя. Еще один статистический случай. Сара вспоминала дни, когда Марко беседовал с нею, казалось, позабыв о том, кем он был и что думал о ней, позволяя себе выказать ощущаемую им горечь. Они обедали вместе, спорили… между ними происходил поединок. Они были в интимной близости, несмотря на те циничные, гадкие фразы, которыми он пользовался, словно ему надо было уменьшить значение того, что начало происходить и происходило между ними, назвав это мерзкими, грубыми словами, которые не объясняли ничего и ничего не значили.
Было даже хорошо, что он уехал, дав ей время вздохнуть, подумать и оценить.
Она лежала на солнце, позволяя его жарким лучам проникать сквозь поры, в то время как в голове у нее было смутно и неясно, когда пришла Серафина — впервые прервав ее уединение на террасе сама.
— Синьорина… пожалуйста, проснитесь. Небезопасно спать на террасе под горячим солнцем.
О Господи, она, должно быть, забыла о скромности с тех пор, как приехала сюда! Даже поняв это, Сара лениво повернулась на бок, заслонившись одной рукой от солнца.
— Что из этого?.. Это все? Или герцог соблаговолил вернуться?
Она не могла удержаться от язвительной ноты в голосе, произнося свои саркастические слова. Когда женщина ничего не ответила, она продолжила беспечным вызывающим тоном:
— Если он вернулся, вы должны передать ему, что мне скучно, как никогда. Мне не нравится быть пленницей против моей воли. Или он поступает так со всеми своими женщинами?
— Вы, синьорина, первая женщина, которую герцог привез сюда, в палаццо. Si[43], мы случайно узнаем из газет или giornale[44] о некоторых его увлечениях, но никогда он не привозил их сюда. Никогда… Простите меня, синьорина, что я говорю так откровенно, но иногда так бывает лучше. Я старая женщина и многое видела, но…
— Извините, Серафина!
Неохотно поднявшись, Сара внезапно пожелала чем-то прикрыть себя и с благодарностью приняла хлопчатобумажную одежду типа сари, которую Серафина молча вручила ей. Она чувствовала себя озадаченной как от солнца, так и от внезапного взрыва откровенности у Серафины. Что ей сказать? Как следует ответить?
Сара тянула время, застегивая легкий хлопчатобумажный саронг. Но голова у нее горела, и она сама не знала почему. Его интересы… Серафина сказала это голосом, в котором не чувствовалось и капли возмущения. Черт побери, она не намерена ублажать мужчину, который настолько непостоянен, что имеет целый легион любовниц. И он еще настолько лицемерен, что отрицает право своего брата жениться на женщине, которую тот любит, тогда как сам берет и использует ту же самую женщину — так он во всяком случае думает, — не заботясь о ее желании или последствиях своих действий.
— Серафина… что вы хотите сказать? Я больше не могу постоянно сталкиваться с увертками или грубой силой. Думаю, мне надо уехать отсюда поскорее, я уверена, что вы это понимаете.
Серафина словно нарочно отказывалась понимать, ухватившись вместо этого за какие-то незначительные мелочи:
— Вы слишком долго лежали на солнце, что я вам говорила? Это может быть очень опасно… Пожалуйста, войдите в комнату, синьорина.
Придется подождать, пока Серафина подойдет к главному, даже если она пришла с намерением что-то сказать, подумала Сара в нетерпении, позволяя, чтобы ее бранили и кудахтали над ней, как над ребенком, и даже ухаживали за ней в ароматной мраморной роскошной ванне. Глубокая ванна. Символ декадентства, сделанный для избалованных одалисок, чьим предназначением было угождать их высокомерным хозяевам. Размышляя подобным образом, Сара пыталась вытравить из памяти нежеланные, ненужные воспоминания о сильных смуглых пальцах, намыливавших ее всю…
Почему среди других роскошных аксессуаров этой громадной ванной комнаты не было душа? У него-то он был, в конце концов!
— Серафина…
Старая женщина с прямой спиной, строго заколотыми узлом волосами, одетая в черное платье, обычно оставляла Сару одну, пока та принимала ванну, но сегодня днем она, казалось, искала предлог, чтобы остаться, заботливо перебирая громадную кучу душистых полотенец, которые всегда были наготове, флаконы с маслом для ванны и пудру в хрустальных коробочках. Ей стало легче, когда Сара заговорила с ней.
— Si, синьорина!
— Серафина, когда здесь сделали… эту громадную ванну? И почему здесь нет современного, удобного душа?
— Я думаю, что это было сделано по приказу отца герцога, синьорина. Это очень старая часть палаццо. Но когда первая герцогиня увидела эти комнаты, она захотела занять их, — я помню, так мне говорила моя madre[45], она работала тогда здесь в той же должности, что и я сейчас. Я тогда была молода, но начала работать здесь с пятнадцати лет и помню герцогиню — обеих герцогинь — очень хорошо. Задолго до того как здесь сделали современный нагрев воды, я, бывало, носила сюда большие котлы с горячей водой! Ах! Как их было много!
Начав говорить, обычно молчаливая экономка стала почти болтливой, и Сара едва удержалась, чтобы не изогнуть в недоверии брови. Оказывается, в Серафине было много человеческого, хотя ее и трудно было вообразить юной пятнадцатилетней девочкой, с трудом идущей но бесчисленным ступеням с тяжелыми котлами горячей воды. Бедняжка, было ли у нее нормальное, беззаботное девичество?
— Может быть, я досаждаю синьорине… все это было много лет назад, и кое-что из тех событий лучше забыть.
