Женевьева Дорманн - Бал Додо
Что до мадам де Карноэ, то она изучила все, что тетрадь содержала о зарождении общества на острове, о балах, о союзах и ссорах. Она нашла там интересные сведения о происхождении некоторых семей, что не раз позволяло ей уверенно восстановить истину, искаженную в тумане лет. И даже одергивать тех современников, кто хвастался достославными предками, которых сам себе и выдумал.
После провозглашения независимости в 1968 году Карноэ, благодаря этому драгоценному документу, опасаясь за будущее, получили французское гражданство, помимо маврикийского, — эту привилегию получили только те маврикийцы, кто сумел доказать свои французские корни.
Что касается Бени, то, кроме рассказов о необычных событиях и суевериях, она открыла для себя чувственную жизнь ее автора, которая была ей близка. Не осталось ни одного портрета Франсуа-Мари, и она представляла его с симпатичным лицом и приятной внешностью. Для нее этот прапрапрадедушка, умерший восьмидесяти лет от роду, навсегда останется двадцатилетним.
Он родился в 1747 году и был девятым, младшим ребенком в семье мелких дворянчиков, чьи земли располагались на границе департаментов Финистера и Кот-дю-Нор. Франсуа-Мари понимал, что, хотя из девяти детей выжили только пятеро, ему после получения старшими наследства не придется ждать хоть чего-нибудь от разорившейся семьи, и решил выкручиваться самостоятельно.
Он мечтал стать моряком, к большому огорчению матери, вдовы, у которой два сына уже погибли в штормах. Каждый день она молила Небо, чтобы те, кто остался жив, не покидали землю. Самым заветным желанием этой набожной женщины было устроить своего последнего сына в священники, где риск утонуть меньше, чем на кораблях Его Величества, и для этого она пичкала Франсуа-Мари с самого детства латынью и греческим. Но набожность не была его основным достоинством, а тяга к океану и к приключениям была сильнее, чем желание служить Богу. К физическому труду подросток был пригоден больше, чем к интеллектуальным занятиям; желая и успокоить мать, и приблизиться к любимым кораблям, он принял решение стать морским плотником и отправился в Брест на обучение к голландцу Веруссену. Там он научился отбирать три вида древесины, необходимой для постройки кораблей: прямую, корявую и изогнутую. Вскоре он постиг тонкости тяжелой древесины граба и дуба, распознавал хорошие куски вяза и ореха, длинные стволы бука и ясеня, выбраковывая гнилые, запаршивевшие и подточенные желтым шершнем. Не говоря уже о «зачарованной» древесине, загубленной неизвестным колдовством. Мэтр Веруссен был вполне доволен своим учеником и предсказывал, что однажды тот станет крупным кораблестроителем, то есть мастером топора.
Но Франсуа-Мари тайно лелеял бродяжью идею, не собираясь всю жизнь оставаться на месте и собирать доски или даже рисовать корабли, на которых другие будут покорять мир. Он тоже хотел в плавание, и однажды он отправится туда, он это знал.
Отъезд в Брест был только первым шагом побега. Море, порт — эти два слова всегда будоражили воображение маленького мастерового из Аргоата, который до этого никогда не выезжал за пределы своих земель. О стихии он знал только из книг или с чужих слов. Сам океан, который вызывал такой страх у его матери, представлялся ему штормящим, опасным и угрожающим, как было описано в его детских книжках. Зато порт, как он думал, был полной противоположностью. Это убежище, покой и красота. Это было место для женщин, тогда как море было для мужчин. Порт представлялся ему таким, как на картине Клода Желле, которая висела у одного из его дядюшек. Там было море, укрощенное дамбами и волнорезами, оно, как озеро, ласково плескалось о мраморные ступени какого-то строения, наподобие римского храма. Рангоуты кораблей вырисовывались на чистом ясном небе, и маленькие фигурки на ближнем плане играючи управляли шлюпками. Счастливое мирное видение в золотом предсумеречном свете. И именно таким из своего Аргоата он и представлял Брест, на краю полуострова Бретань, протянутого к Америке.
И чем оказался этот Брест? Мрачным и беспокойным городом. По его жалким улочкам было рискованно ходить по ночам. Жестокий, опасный город. Он наполнен толпами подозрительных типов всех мастей, съехавшихся сюда со всех концов света. Галдеж в арсенале, брань, скрежет цепей каторжан, скованных по двое, они таскают бревна или гребут парами на больших портовых баркасах. Когда кто-то из них пытается сбежать, раздается сигнальный пушечный выстрел, и люди, вооруженные ружьями и дубинами, пускаются в погоню, желая получить обещанную награду. Лучшими охотниками за гребцами с галер были цыгане, которые рыскали возле каторги, как стервятники возле поля битвы. Они ожидали побегов ради собственной наживы, награды за поимку хватало по меньшей мере на неделю попоек всей семьей. Некоторые из них подстрекали каторжников к побегу, обещая помощь, и указывали им укрытия, откуда их потом и забирали. Каторжники часто попадались в такие ловушки, потому что знали, что цыганам самим часто приходится скрываться и они, как никто, знали тропинки, гроты или руины, где можно отдышаться и отсидеться до ночи. Рисковать стоило. Но как только раздавался сигнальный выстрел, ватага орущих цыган — мужчины, женщины и дети — мчалась на охоту за человеком. Спастись от них удавалось немногим. Франсуа-Мари терпеть не мог эти экспедиции, эту истерику человеческих существ в погоне за другими человеческими существами.
В то время в городе промышляли смутьяны, которых брестские буржуа опасались не меньше, чем бандитов, беглых каторжников и цыган. Учащиеся Флагманской школы, или гардемарины. Исключительное право обучаться в этой школе имели молодые люди, представившие доказательства дворянства в четвертом поколении. Эти распущенные, грубые и высокомерные детки, находясь в самом глупом и бесшабашном возрасте, изобретали развлечения, одно гнуснее другого. Все, кто не носил, как они, красную форму, были объектами издевательств. В качестве боксерских груш выбирались не только городские буржуа, которых дубасили при любой возможности, но и бедные «голубые офицеры», самые способные, сумевшие выслужиться из рядовых. Заносчивость и ревность к молодым морским стражам находила выход в агрессии. Любая случайная встреча перерастала в дуэль или драку. Наглость, какая и пажам не снилась, и их грубые выходки будоражили весь город. Им не сиделось на месте. Они разделялись на группы и с наступлением темноты отправлялись бить стекла, менять местами вывески, замуровывать двери и окна домов, перекрывать вход в театр, осаждать постоялые дворы, стрелять из ружей или забивать дерьмом колокольчики и обмазывать им дверные молотки. Их очень веселило, когда они показывали голые задницы запоздалым прохожим. Или когда они растягивались на перекрестках в цепочку и нападали на девушек, которые имели неосторожность выйти из дома. Каждый из этих ребят в отдельности не был так уж плох и со временем мог бы пополнить ряды доблестных офицеров, но, собираясь в банды, они были страшней, чем дождь из саранчи.
