Спорим, тебе понравится? (СИ) - Коэн Даша
— Богом клянусь, что нет! — покаянно сложила руки на груди и смиренно опустила голову в пол, вознося между делом молитву небу, чтобы меня пронесло.
Сомнительно, что Бог вообще есть в этом грешном мире! А иначе зачем бы он позволил издеваться над какой-то там мной, которая в своей короткой жизни не успела совершить ничего криминального? Почему он не вызверился на какого-то хулигана со стажем, злостного нарушителя правопорядка или таких, как те, что обижают меня в гимназии?
В чём тогда смысл всей этой веры?
— Бессовестная! Знаешь же, что мать больна и всё равно нам нервы треплешь. Специально отравилась, чтобы к себе внимание привлечь, да?
— Ба...
— Помолчи мне тут! — фыркает и отряхивается, словно по её морщинистой коже ползают противные насекомые.
Молчу. Нечего сказать. Только пытаюсь стоять ровно, не шевелясь и не давая понять, что мне больно от её слов. Если она почувствует, что это так, то не успокоится, пока не доведёт меня до внутренней сокрушительной истерики.
— Хоть что делай, но тебе ни за что не заменить Ирочку, — и всхлипывает, вытирая слёзы со щёк.
— Я и не пыталась, — сипло хриплю я, не смея поднять глаза и выхватывая острую вспышку боли за рёбрами.
— Куда тебе пытаться? Мы всё для тебя делаем — из дыры той увезли сюда, на море. К богу приобщаем, одеваем, обуваем, кормим. А ты что? Всю еду, да со рвотным в унитаз? Вот и как после этого к тебе относится нормально, Вера? Ты такая же неблагодарная выросла, как и твой чёртов... а-а, тьфу!
И ушла, оставляя меня стоять разбитой вазой посреди разбросанных вещей и попранными надеждами, что однажды мы станем нормальной семьёй, где я любимое чадо, для которого хотят самого лучшего.
Для меня не хотели ничего. Только от. И по максимуму — молись, не отсвечивай, молчи, будь никем и благодари за то, что тебе перепало.
В комнате убралась. Чемодан уже ночью, когда все уснули, открыла и перепрятала его содержимое по старым обувным коробкам, что стояли на шифоньере. И не зря.
Утром следующего дня бабушка всё-таки просветила мать о подвигах нерадивой дочери, и та нагрянула ко мне уже со своей ревизией, заставляя открыть мой бывший тайник. Вот только увидев там абсолютное ничто, родительница посмотрела на меня с тотальным укором в больных глазах и прошептала:
— Ты сплошное разочарование, Вера.
Я знаю.
Всё, прошла любовь. Завял помидор. Всё вернулось на круги своя.
И воспоминания того, что было, резанули мозги острой бритвой, а внутренности жалобно поджались, уже зная, что ждёт меня дальше.
Я никогда не стану доченькой или любимой девочкой, красавицей, умницей, светом в окне и дальше по списку. Я буду только досадной ошибкой.
Всегда...
Просто, потому что с самого своего появления на этот свет была неудобной. Вот и весь мой смертный грех — я всего лишь родилась.
Многие бы сказали — ну и чего ты пыжишься, стучишься в закрытую дверь, дура? А я вам отвечу — пройдите долгий многолетний путь в моих ботинках, а потом советуйте и судите. Все мы умные, всезнающие, диванные критики пока суровая реальность не покажет во всей красе, что всё в жизни возможно.
Бывает и так, что, казалось бы, твой родной человек рычит на тебя зверем, не обращая внимания на случайных прохожих на улице. Шипит змеёй. Больно тычет в спину тростью, подгоняя и припечатывая обидными словами. А ты терпишь, потому что кроме него и мамы у тебя больше никого нет.
Понимаете? Никого!
— На службу опоздаем, шевелись быстрее. Свечку за здравие Алечки ещё поставить надо.
— Бегу, баб.
— Ох, и бедовая ты! Останешься сегодня без сладкого.
Спасибо, Боже! Хоть какой-то плюс и минус лишние калории.
В церкви молитвы только за маму. Дальше воскресная школа. Бабуля караулит. На обратном пути снова шпыняет почём зря. Припоминает мне всё, что можно и нельзя. И только у самой входной двери в нашу квартиру замолкает, при матери лютовать на полную катушку, как раньше, всё ещё стесняется.
На моё счастье.
И я это счастье так хочу продлить, что на следующий день решаюсь не пойти на первый урок. Пропускаю алгебру. Отключаю телефон и бреду на набережную, где просто сижу на лавочке и смотрю на чаек.
С завистью.
Они свободны. А я заперта в этом теле, в этом городе, в этой школе и в этой семье.
И нигде нет мне места.
Да, я впервые в своей жизни прогуливаю и мне плевать на последствия. Почему? Банальность. Мне не хватает смелости и силы воли войти в класс и сесть отдельно от Дины Шевченко. И эти сорок пять минут урока — словно последний глоток воздуха, прежде чем сделать заключительный шаг и положить голову на эшафот.
Но всё в жизни быстротечно. Так и моя передышка длится недолго. Второй урок я пропустить никак не могу, потому что это литература и преподавать там будет мамина замена, а она обязательно подаст ей списки присутствующих. Если я не объявлюсь, то мне крышка.
Прихожу в школу. Раздеваюсь, не поднимая глаз от собственных туфлей, а затем бреду в сторону нужного кабинета, прорезая себе дорогу среди толпы учащихся словно ледокол в бескрайних северных широтах. А потому не сразу замечаю, как меня дёргают за пиджак и затаскивают в туалет. Сопротивляться? Не вышло — шок и страх лишил меня дара речи и в который раз загнал в ступор. И мне бы привыкнуть ко всему этому кошмару наяву, да только не получается. С таким прессом просто нельзя притереться.
— Ну привет, Туша, — шипит Марта, а затем кивком головы даёт своей стае шакалов команду «фас».
Меня скручивают, пока я изо всех силы брыкаюсь и умоляю о снисхождении. Да только всем плевать на мои потуги.
— Да не дёргайся ты, припадочная идиотка! Криво же получится, да и я не Юдашкин, — глумливо ржёт Максимовская, пока орудует ножницами, срезая добрых тридцать сантиметров подола от моей юбки.
— Не надо! Прошу вас...
— Ой, закрой свой рот. Блин, криво получилось. Держите её крепче, девочки! — скомандовала Марта и снова принялась кромсать мою юбку, пока не удовлетворилась результатом.
И вот уже я стою перед веселящейся толпой и смотрю, как ткань едва-едва прикрывает мои бёдра. Стыдно сказать, но я с такой длиной, даже нагнуться не смогу, чтобы не сверкнуть исподним и своей пятой точкой. Хорошо хоть синяки на коленях почти прошли, остались лишь едва видные желтоватые пятна, которые я теперь легко прикрывала капроном.
Щелчок пальцами, и я поднимаю глаза выше, смотря на хищно прекрасное лицо Марты Максимовской.
— Слушай сюда, монашка ты недоделанная. Ходишь до конца дня в таком виде или, обещаю, в следующий раз я заставлю тебя щеголять по гимназии в одних трусах. Усекла?
Киваю.
Минута и я остаюсь одна. В юбке, едва прикрывающий мой зад. И с предательскими слезами, что стоят в глазах, но благо не проливаются.
А затем выдыхаю и делаю шаг, потом ещё и ещё, вливаясь в общий поток учащихся, косящихся на меня, как на прокажённую, усыпанную язвами, грешницу.
И пока я упорно шагаю по коридору, я только и делаю, что шепчу себе под нос:
— Им меня не сломить...
Вероника
Переступаю порог кабинета литературы и сглатываю, слепо тараща глаза в никуда и стискивая до побелевших костяшек пальцев лямки рюкзака. Мнусь, боясь взглянуть на одноклассников. Они притихли и, во вдруг зазвеневшей тишине, только обалдело смотрят в мою сторону.
Я чувствую их препарирующее внимание. Оно, словно острый скальпель распарывает мне кожу и просачивается концентрированным ядом в кровь. Отравляет.
Слышу свист. Кто-то из мальчишек, словно выстрелом, разрывает тишину звонким смехом.
— Оу, пошла вода горячая!
— А зачётные конечности, слушай, — и очередная порция веселья отражается эхом от высоких потолков.
— Раскодировалась монахиня, а-е!
— Исповедай меня в тёмной комнате, святая Мария Магдалина. Полностью! — и снова дикий ржач рвёт мои барабанные перепонки.
Им весело. Школьная сенсация!
The show must go on...
А я только задираю голову выше и иду в самый конец кабинета. Мимо парты, за которой, уткнувшись носом в учебник, сидит Дина Шевченко. И дальше, пока не добираюсь до последней, вечно пустующей парты.
