Семь шагов до тебя - Ева Ночь
Наверное, он хотел поцеловать меня легко и отстраниться, но я так долго ждала поцелуя, что дрогнула. И тогда я получила всё сполна.
Горячие губы – немного жёсткие и жадные. Голодные и властные, не знающие поражений и слова «нет».
Я чувствую его язык, что легко кружит там, где смыкаются мои губы. Он толкается настойчиво, но не грубо, и я сдаюсь: я хочу это почувствовать и задыхаюсь нахлынувших ощущений.
Отвечаю ему, хоть и не умею. Вероятно, опыт в этом никакого значения не имеет. Важно наитие, а остальное приходит само.
Его язык касается моего. Я отвечаю. Мы сплетаемся. Это… безумие какое-то. В башке взрывается свет. Тело тяжелеет. Из груди вниз катится огненно-щекотный шар, и я невольно сжимаю бёдра, потому что становится хорошо и немного стыдно от пронзающих молний, что стекают от ставших чувствительными сосков в живот, а потом ниже, в самую горячую точку.
Нейман держит ладонями моё лицо. Если я захочу вырваться, не даст, наверное. Но я не хочу. Меня ещё никто и никогда не целовал так – страстно и напористо и в то же время – нежно.
Я слышу стон – низкий и протяжный, немного хриплый. Он щекоткой оседает в горле и дрожью проходится по плечам, и тогда я понимаю, что это мой стон, не его. И пугаюсь до остановки дыхания.
Нейман, наверное, чувствует мою панику. Отрывается, снова гладит по вискам, проходится подушечками пальцев по моим вспухшим губам.
– Тише. Всё хорошо, – приговаривает он гипнотически, и я успокаиваюсь, втягиваю воздух в лёгкие через рот. Громко и надсадно.
Он прижимает меня к себе и гладит по волосам, а потом по спине. Как испуганного ребёнка. Я чувствую его эрекцию, но не боюсь. Может, потому что в его поглаживаниях нет ничего дурного, по-мужски настырного.
И он – убийца? Этот человек-икс, замкнутый на себе куб. Мужчина, что умеет себя сдерживать всегда и во всём?..
– Спокойной ночи, Ника, – рокочет надо мной его голос, а потом он отрывается от меня, отступает. Становится холодно и неуютно, будто я осталась одна во всём мире.
Обнимаю себя руками, киваю в ответ, не в силах выдавить из себя ни слова, а затем ныряю в комнату, закрываю дверь и без сил прислоняюсь к ней спиной.
– Спокойной ночи, Нейман, – шепчу одними губами. Нет, по имени я его всё так же назвать не могу. Не получается. Никак.
Глава 25
Надо бежать – первая мысль, что приходит в голову, охваченную незнакомой лихорадкой. Ещё немного – и он приручит меня, как животное. Заставит выгибаться навстречу, выпрашивая ласку. Умом понимаю, а ошалевшее сердце никаких доводов не слушается.
Сбежать, бросить всё. Оставить месть позади, всю эту историю – неразрешённой. Ведь я и не собиралась ничего узнавать. Хотела просто выстрелить ему в лоб или сердце и забыть.
Я пытаюсь воскресить всё, что питало меня несколько долгих лет, не позволяло расслабиться, подчинило жизнь единственной цели и… не могу.
– Мяу! – требовательно поскрёбся в дверь Чертяка. Такой же, как и хозяин – диктатор, привыкший, чтобы ему все подчинялись.
Со вздохом я дёргаю за ручку. Чертяка протискивается в узкую щель, не дожидаясь, когда я перед ним ворота распахну.
Он стоит и смотрит на меня недовольно, словно спрашивая: ну? И где мои тёплые объятия? Я хочу к тебе в постель, а ты ещё и не ложилась.
– Я тебя люблю, – произношу привычные слова, но сегодня они звучат иначе, словно… не признание коту.
Мне становится страшно. И кажется, что если б я расплакалась, стало бы легче, но горло жжёт и сжимает в спазмах, в глазницах становится горячо, но это лава раскалённого песка. Слезам сквозь неё не прорваться.
Сбрасываю одежду и долго стою под душем. Смываю с себя сегодняшний вечер. Становится немного спокойнее, но когда я ложусь в кровать, а Чертяка устраивается у меня в ногах, воспоминания прорываются болезненными, ранящими осколками сквозь хлипкий барьерчик, который мне удалось поставить между прошлым и настоящим.
Ничто не умерло. Ничто не исчезло. Затаилось и ждало. И только я позволила себе расслабиться, как снова ворвались в мою жизнь, чтобы принести с собой и тепло, и радость, и отголоски смеха… И боль, что не смазалась и не стала тупее. Боль, если она есть, остаётся сильной. Особенно, когда ей не находится замены, нечем заполнить пустоту, которую она выжгла внутри тебя.
* * *– Ника, домой! – это бабушкин родной голос.
Сколько себя помню, она всегда со мной. У меня нет матери, я не знаю, кто мой отец, а бабушка всегда рядом. Баба Поля. У меня её фамилия – Зингер. У мамы была другая.
– Мы с дедушкой твоим так решили – каждый на своей фамилии остаётся. Они – Зверевы, я – Зингер. И ты была бы Зверева, а может, ещё как, если б Лена замуж вышла. Но у неё что-то там не сложилось, вернулась, фамилию мою взяла. Умерла рано, царство ей небесное. Тебе и года не было.
Мы часто говорили о маме. Я любила её, незнакомую. Рассматривала фотографии в больших альбомах. У бабы Поли было огромное сердце. Она не умела злиться, а о близких всегда вспоминала тепло и с любовью.
– Не знаю, кто он, – говорила о моём отце. – Лена не рассказывала, а я в душу не лезла. Какая-то трагическая и не совсем понятная история. Мне всё время кажется, что не болезнь её убила, а тоска. Предательство, наверное. Любила она его. Тебя родила. Значит так было нужно. Кто я, чтобы судить, если ничего не знаю? И ты не сердись – не нужно. Это плохие чувства – обида, ненависть. Разрушают, понимаешь?
Я не совсем понимала тогда. Мой мир был простым и понятным. Есть я. Есть баба Поля. Нет дедушки, нет мамы. Никогда не было отца.
Мы
