Будьте моим мужем (СИ) - Иванова Ксюша

К последним его словам горло мое сдавило подступающими слезами так сильно, что, громко всхлипнув, я уткнулась лицом в Пашино плечо и заплакала снова, немного стыдясь, что за этот вечер уже второй раз вот так перед ним не могу сдержаться, но чувствуя странное облегчение, неудержимую радость и что-то еще. Что-то щемяще нежное, томительное, словно перышком легким щекочащее где-то под лопаткой.

— Дурочка… Ну чего ты ревешь? Я что-то не то сказал?

Он словно ждал какой-то реакции, какого-то первого движения от меня в его сторону. И когда это движение было мною совершено, тут же обнял за плечи, потянул к себе. И мне ничего не оставалось, как подчиниться. Мгновение… и вот уже я сижу у него на коленях, неловко, боком, стыдливо поправив (хорошо, что темно, и Паша ничего не видит!) все тот же коротенький халатик — спортивный костюм, привезенный им, надевать не стала, ночью в нем было бы слишком жарко. Но жарко мне все равно становится, как только до слуха доносится:

— Андрей поправится… я отвезу детей к своим родителям. А тебя заберу в свою квартиру. На неделю… Нет, лучше на две. Две мне точно должно хватить…

О чем именно он говорит, я, конечно, понимала. Но все равно спросила, затаив дыхание:

— Для чего?

— Любить тебя буду… так, чтобы никто не помешал… Долго. Целовать…

— Мы же… в больнице, — шептала зачем-то, уже подчиняясь рукам, приподнявшим и заставившим сесть по-другому, согнув ноги в коленях и раскинув по обе стороны от его бедер.

— Да плевать…

И мне ничего не оставалось делать, как только обнять ладонями Пашино лицо и, закрыв глаза, самой потянуться к его губам, сквозь тоненькую ткань трусов очень хорошо ощущая, как стремительно твердеет и без того немаленький бугор в его брюках.

В голове билось пульсом: "Нельзя! Кто-нибудь войдет!" Но горячие руки нетерпеливо поглаживающие ягодицы, но его язык в моем рту, но ощущение упершейся в самое чувствительное местечко мужской плоти, сводили на нет все мои опасения. Я сама не заметила, как начала легко потираться об него. Поняла это только тогда, когда Паша, крепко схватив меня за бедрабедра и удержал на месте.

— Не спеши…

Почему, интересно, его шепот возбуждает еще больше, чем поцелуи, дорожкой спускающиеся от губ по шее, еще ниже… И я забываю, где нахожусь, когда непонятным образом вдруг расстегнувшийся халат дает ему доступ к груди. Я забываю и только поэтому не успеваю сдержать тихий стон, который в тишине палаты кажется подобным грому.

— Тише… не шуми, — в темноте мне не видно его лица, но в голосе Павла слышится смех.

Ах, так! Сам меня провоцирует и при этом еще и смеется! Ну погоди же! И я легко делаю то, что, наверное, еще долго бы не посмела…

42. Павел

Я не мог не приехать. Потому что ей была нужна поддержка. Потому что, если бы вдруг мальчишке было совсем плохо, возможно, пришлось бы поднимать свои связи, давать деньги, находить каких-то врачей, в общем, решать вопросы, которые Эмме одной были бы не под силу. А еще потому, что меня к ней тянуло.

А ведь была! Была, что скрывать, подленькая мыслишка о том, что стоит только заполучить ее тело, переспать с нею, и пропадет это очарование, пропадет бешеное желание, горячей волной пробегающее по всему телу, которое появляется каждый раз в тот момент, когда касаюсь этой женщины!

Не прошло. Стало еще хуже! Потому что теперь я знал, какая она сладкая. Как легко отзывается на малейшую ласку. И не играет ни грамма…

И мне было, действительно, глубоко плевать и на место, и на время, и на чей-то громкий храп за стеной в соседней палате. Да, немного напрягал Андрюша, в процессе нашего разговора с Эммой, к моей радости, отвернувшийся к стене. Но не настолько, чтобы остановиться сейчас. Да и попробуй тут остановись, если стоит только чуть прикусить сосок, и она тихо и сладко стонет, чуть прогибаясь в спине, еще больше подставляя мне грудь. И это заводит так, что член готов буквально разорвать брюки. Чтобы немного отвлечься, чтобы еще чуть-чуть протянуть, наслаждаясь ее реакцией и своими эмоциями, отодвигаюсь и шепчу:

— Тише… не шуми…

По возмущенному вздоху понимаю, что зря, наверное, я так — сам ведь такого отклика от нее и добивался, самому хотелось, чтобы она сдержаться не могла. Но вместо ожидаемой обиды, вместо какого-либо гордого заявления или шутки, она вдруг склоняется к моему уху и выдыхает в него:

— Хочу тебя. Безумно хочу. Просто с ума схожу…

Этот шепот словно удар по затылку, словно неожиданно сильная отдача во время выстрела, бьет в самое темечко. Не врет. Действительно, хочет — трусики насквозь влажные… От прикосновения к ним, от легкого поглаживания по ткани, не позволяя себе пока отодвинуть ее и скользнуть внутрь, боясь сорваться и закончить все это быстро и грубо, она шипит, втягивая воздух сквозь плотно сжатые зубы. И я срываюсь, забываю обо всех своих запретах, о том, что шуметь ни в коем случае нельзя, и тянусь к ремню на брюках… И сталкиваюсь там с ее нетерпеливыми пальцами, которые самым наглым образом отталкивают мои руки!

И мне остается только поглаживать ее по спине и ждать, когда же закончится эта пытка — безумно долгий процесс расстегивания ремня, потом… еще более долгий — одной-единственной пуговицы на брюках… потом, перемежая влажными поцелуями куда-то в шею, за ухом, молнию вниз медленно-медленно, буквально по миллиметру… все! Больше не могу! Какого хрена не надел спортивные штаны! Идиот!

Убираю ее руки, расстегиваю до конца, вместе с Эммой привстаю, придерживая ее одной рукой за ягодицы, спускаю брюки вместе с трусами совсем немного, только чтобы выпустить на свободу член. И тяну ее к себе… обратно.

А когда ее ладонь плотно обхватывает мою плоть кольцом у самой головки, а большой палец круговыми движениями проводит по самому верху, растирая капельку смазки… я почти не слышу своего стона… в ушах только ее насмешливый шепот:

— Тише… не шуми…

— Иди… сюда, — прерывисто, хрипло, не узнавая собственного голоса, командую ей и тянусь туда, под тонкую ткань трусиков, где, я совершенно уверен в этом, она ждет моего прикосновения. И ласкаю, стараясь делать это легко, растирая ее собственную влагу. И она подрагивает, особенно в те моменты, когда мои пальцы обводят вокруг клитора… и все сильнее сжимает мой член, видимо, забыв о том, что собралась с ним делать.

И мне приходится самому слегка приподнять Эмму и, приставив головку ко входу, притянуть и опустить на себя. И замереть на несколько мгновений, наслаждаясь теснотой и жаром ее тела. И самому приподнимать ее и опускать на себя снова, с восторгом понимая, что она сейчас сосредоточена только на том, чтобы не стонать — судя по закушенному ребру ладони… И совершенно не слышит того, как тихонько, но настойчиво поскрипывает проклятая больничная койка…

Каким-то шестым чувством успеваю вовремя понять и закрыть ее рот поцелуем, губами ловя крик. Она вздрагивает в моих руках, обмякнув, но продолжая внутри все еще сдавливать мой пульсирующий в ответ член…

… - Эмма, я лягу вон на той кровати, возле окна, — элементарно боюсь уснуть рядом с нею, доверчиво приникшей сбоку, рассеянно поглаживающей мой живот.

— Да, конечно, — в ее голосе я отчетливо слышу разочарование и очень радуюсь этому. Заглядываю в ее глаза, пусть в темноте и не могу разглядеть в них ничего и говорю:

— Это — последняя ночь, когда мы будем спать раздельно. Поняла? Не хочу, чтобы утром нас здесь застукали. Да и тебе отдохнуть нужно.

— И тебе…

— Хм, ты считаешь, я выдохся?

— Наверное. Раз сбегаешь от меня.

Уже успев сделать движение, чтобы перелезть через нее, потому что я каким-то странным образом оказался у стенки, застываю, удивленный ее заявлением, а потом в целях наказания за несмешную шутку, аккуратно опускаюсь на нее сверху, придавливая всем телом, но основной вес все-таки держа на руках и упираюсь в ее бедро мгновенно твердеющим членом. Она тихонько охает и неожиданно спрашивает:

— Паш, как ты думаешь, это очень бессовестно вести себя вот так, как мы, у постели больного ребенка?